Гойя, или Тяжкий путь познания - стр. 11
Однако через две минуты, не выдержав, он, переполняемый глухой злобой, со зловещей любезностью спросил через плечо:
– Так что ты соблаговолил сказать? Ты же знаешь, я опять стал хуже слышать. Ты мог бы пошире раскрывать свою гнилую пасть, ничего бы с тобой не случилось.
– Я ничего не говорил, – ответил дон Агустин очень громко и очень сухо.
– Когда от тебя ждут твоего мнения, ты изображаешь соляной столб, а когда тебя не спрашивают, уподобляешься водопаду, – сердито произнес Гойя.
Агустин не ответил.
– Я обещал генералу отослать ему эту мазню до конца недели, – продолжал Гойя. – Когда ты наконец допишешь свою лошадь?
– Сегодня, – так же сухо ответил Агустин. – Но вы ведь потом захотите отобразить душу генерала и будете еще долго возиться с картиной.
– Это ты виноват в том, что я не смогу вовремя сдать портрет! – не унимался Гойя. – Я думал, ты все же успел кое-чему научиться у меня и тебе не понадобится целая неделя на какую-то лошадиную задницу!
За такие грубости Агустин на друга не обижался. То, что говорил Франсиско, не имело значения, важно было лишь то, что он писал. Лишь в живописи он передавал свои чувства и мысли с искренностью и почти карикатурной точностью. И на портретах, написанных Франсиско с него, Агустина, искренним выражением его дружбы была не только надпись «Дону Агустину Эстеве от его друга, Гойи», но и сама картина.
Гойя снова принялся за портрет, какое-то время они работали молча. Потом в дверь постучали, и в мастерскую вошел неожиданный гость – аббат дон Диего.
Гойе не мешало, когда кто-то смотрел, как он работает. Он умел трудиться в любых условиях и посмеивался над такими художниками, как, например, эта бездарь Антонио Карнисеро[14], который любил разглагольствовать о вдохновении. Друзья Франсиско или его дети могли в любой момент прийти к нему в мастерскую с каким-нибудь вопросом, просьбой или чтобы просто поболтать, и он при этом часто даже не прерывал работы. Запиралась дверь в мастерскую только после очень раннего ужина; в это время он оставался один, а если и принимал кого-то, то лишь самых избранных друзей.
Поэтому приход аббата не вызвал у него ни малейшего недовольства, скорее он даже обрадовался его появлению. Он чувствовал, что сегодня ему уже не «поймать» того, что он искал: это то немногое, чего нельзя добиться лишь упорным трудом; нужно просто ждать.
Гойя праздно наблюдал, как аббат ходит по мастерской. Несмотря на грузность, дон Диего был очень подвижным человеком, не любил сидеть на месте. Вот и сейчас он разгуливал по комнате своей необыкновенно легкой походкой и, по своему обыкновению, бесцеремонно изучал обстановку, брал и снова клал на место разные предметы, книги, бумаги. Гойя, хорошо разбиравшийся в людях и видевший каждого насквозь, уже давно знал аббата, но никак не мог понять, что он за человек: у него было такое ощущение, словно тот постоянно носит тонкую, искусно изготовленную маску. Высокий красивый лоб, умные, проницательные глаза, плоский нос, пожалуй чересчур большой, чувственный рот – все его лицо, благодушное, умное, совсем не подходило к черной сутане. Аббат, человек скорее неуклюжий, вид имел ухоженный, даже сутана сидела на нем как-то особенно элегантно. Из-под черного тяжелого шелка выглядывали дорогие кружева, на пряжках башмаков поблескивали цветные каменья.