Голгофа атамана - стр. 9
– Ты, Слава, лишний груз на душу не бери. Твоей вины в том, что с нами случилось, нет и быть не может. Тебе и без этих терзаний есть о чем подумать, вспомнить, осознать. Ноша твоя незримая тяжела. Но груз ли это грехов или ошибок? Или непременное и обусловленное условие твоего жизненного бытия? Кто знает… Не нам, и не тебе судить о том. Это место, как ты сказал загадочное, помогает по-новому взглянуть и на себя и на свою жизнь прошлую, уже ушедшую, холодно бесчувственную, потому как это уже лишь эхо былого. Иди сын, и слушай шепот своей души. Сомневайся в своей непогрешимости или утвердись в верности содеянного когда-то. Ты должен постичь себя, для этого тебе и дана эта дорога.
Старик привлек к себе растерянного сына в безупречной форме полковника Генерального штаба когда-то и где-то существующей Российской империи, а затем, отстранившись, слегка подтолкнул его к уходящей вдаль дороге.
Сделав несколько неуверенных шагов, полковник Науменко обернулся. У обочины дороги стоял его старый отец, видевший «золотой век» казачества на рубеже XIX– XX веков, и то, как он вдребезги разобьётся всего лишь два десятилетия спустя вместе с Российской империей. Тяжело оперевшись на свой посох, удерживая на плечах груз пережитого, стоял его батюшка, почетный блюститель Петровского станичного училища, собравший обширную библиотеку в своем доме, и не отказывавший никому из станичников в их интересе к живому слову. А дни свои закончил гонимый и поносимый бранными словами, но гордым кремневым останцем старого мира. Отец смотрел на него с любовью и печалью, зная о тернистости предстоящего пути, и невозможности облегчить гнетущую душу сына тяжесть. Здесь каждый сам несет свою ношу на своей дороге.
***
– Отец, папа, надо же, это сколько я не произносил это слово – папа? – бормотал Вячеслав Науменко, механически отмеряя бесконечность дороги. Да почитай, как в Воронеж определили меня в кадетский корпус, так и кончилось детство мое с его нежностями, а соответственно и родители стали отстраненно далеки. Отец… вот и с тобой свиделись. Как же мне тебя не хватало, как я мучился всю жизнь, что не смог вывезти Вас, родных моих, в Европу, не уберег от злой судьбины.
Встреча с отцом ошеломила всегда спокойного полковника Науменко. В его душе смешалась нечаянная радость от встречи с родным человеком, горечь от его потери, случившейся когда-то давно, и с годами притупившейся, и неизбывное чувство сыновней вины, что не сумел предотвратить неизбежное.
– Рассказывали мне казаки, земляки наши петровские, кто сумел бежать от советов в двадцатые годы, о притеснениях Ваших. О том, что не в мочь уже Вам было, батюшка, на белом свете терпеть лихоимство новой власти, и о том, что сгинула матушка в чужом краю, как собака, выгнанная на старости лет. Как Иллиодорку, из ссылки вернувшегося, до греха самоубийства довели, как сестрицы бежали подальше из мест родных, чтоб детей спасти от внимания комиссарского. Всю семью порушили-исковеркали. Как мне жить с этим было? Зубами скрипеть только в бессильной ярости, да счет копить к отродью бесовскому. Только уже тогда понятно было – искать надо союзников. Да такую силу непомерную, которая могла бы переломить хребет большевицкий. А мы со своей идеей Белой уже негожи были на подвиги такие. Разбрелись казачки по Европе, балаганными скачками развлекая хозяев. Не стало в изгнании неудержимых казачьих сотен да полков, когда то силы грозной победоносной. Тоска неизбывная осталась в душах казачьих по околицам станичным, страх за родные души оставленные, да злость черная разъедающая. А силы и мощи казачьей не было уже…