Фотография из Неаполя - стр. 12
Дойдя до Площади мучеников, Паоло сворачивает налево, тут же ныряет в лавку и, тяжело дыша, смотрит сквозь стекло: прыщавый проходит мимо не обернувшись. Даже когда чуть дальше двое бегущих по площади мальчишек, хохоча, врезаются в него, и он пытается раздать обоим подзатыльники – даже теперь не оборачивается, хотя это выглядело бы куда как естественно. Так, по крайней мере, Паоло думает. И, проходя вглубь мастерской, ставя на место штатив, раскрывая сумку с кассетами, нащупывая папку, Паоло понимает, что всё-таки перенервничал, никто за ним не следил, просто парень шёл своей дорогой, мало ли какие бывают совпадения.
Сеньор Боквинкель оглядывает вспотевшего, тяжело дышащего, взбудораженного Паоло, спрашивает ну и жара там, правда? и ещё спрашивает, как всё прошло. Паоло сбивчиво отвечает, что всё хорошо, без сучка без задоринки, всё что нужно отснял, и ещё он очень-очень просит позволить ему проявить пластины и напечатать. Боквинкель смотрит на Паоло и решает, что тот, наверное, где-нибудь только что тискался с какой-нибудь девчонкой, подлец, что делать, возраст, но зато именно в этом возрасте они могут работать по двадцать часов в сутки и всё делать талантливо и с огоньком. Хорошо, он разрешает, но за испорченные пластины вычтет из зарплаты. Паоло согласен – во-первых, ему действительно не терпится проявлять и печатать, а во-вторых, в запертой проявочной ему будет спокойнее наедине с папкой.
Сеньор Боквинкель отправляется за прилавок, чтобы заняться там своей сигарой, а Паоло накидывает на дверь крючок, задвигает занавеску, достаёт кюветы, наливает растворы – проявитель, стоп-ванна, фиксаж, – градусником проверяет температуру проявителя, выкладывает кассеты, заряжает таймер и выключает свет. Теперь он на ощупь достаёт пластину, погружает её в проявитель, включает таймер. Через три минуты, когда таймер срабатывает, он аккуратно двумя пальцами извлекает пластину, окунает в стоп-раствор и перекладывает в фиксаж. Теперь можно включить свет. И тут он задумывается, что ведь именно сейчас, за закрытой дверью, он мог бы заглянуть в папку – никто не узнает. Сначала он отметает эту мысль – Эудженио же просил его не делать этого, – но чем дальше, чем больше его эта мысль мучает, и наконец Паоло понимает, что раз она поселилась в нём, так просто она не уйдёт, она не даст ему работать, нужно посмотреть, что в этой проклятой папке, и только тогда успокоиться и спокойно работать дальше.
Вытерев руки полотенцем, Паоло достаёт папку из кофра, садится на табурет, кладёт папку на колени и развязывает шнурок. Внутри всего несколько листов, все они исписаны аккуратными, хотя и разными почерками и даже разными чернилами – в столбики записаны имена и фамилии, адреса, кое-где телефоны, названия организаций, должности, дополнительные сведения. Паоло понимает, что зря открыл папку, он действительно не хочет ничего этого знать: если он запомнит хоть что-то и не дай бог окажется на допросе…
Он захлопывает папку, завязывает шнурок, убирает папку в сумку и успокаивает дыхание: его ждут пластины. Теперь он, как ни странно, может спокойно работать. Он выключает свет и привычными движениями открывает кассеты, вынимает пластины, опускает их в проявитель, потом по щелчку таймера перекладывает в стоп-раствор, в фиксаж и кладёт сушиться.