Дрожь в полынном зное - стр. 4
“Призраки”, “духи”... - забавный выбор слов, учитывая то, что в итоге с нами произошло… Мы тогда с трепетом впитывали негласные порядки предстоящей воинской жизни: перенимали словечки, учились армейскому сленгу. Начав смотреть “трейлер” учебки, с тревожным благоговением готовились к просмотру полного “фильма” армейской жизни. Знали бы мы тогда, что совсем к другим испытаниям нам стоило готовиться…
Однако я забегаю вперед…
Соседняя часть, где мы столовались, была регулярной, с постоянной численностью состава и капитальными казармами, выкрашенными белоснежной известкой. Помню, что на щербатом плацу был растянут видавший виды брезентовый тент. А под ним, в духоте, рядами выставлены столы, где мы трапезничали, обслуживаемые “духами”: худыми парнями, загорелыми в черное, туго стиснутыми ремнями и не поднимающими взгляд.
Я смотрел на них с тревогой и недоумением, осознавая, что менее, чем через месяц мы станем такими же. Вроде нас ничего не отличает: ровесники, одеты в одинаковую форму, но разница была разительна. Мы были “призраками”: свежепризванным “мясом” еще пахнущим гражданской жизнью, а они уже “духами”, успевшими пройти “учебку” и принять присягу, перейдя черту после которой начинается самая “жесть”. Они были уже сломлены, будто перекручены вместе с костями и жилами, вымочены в щелочи, а после высушены и заготовлены в виде брикетов обезличенной массы. Может среди них был кандидат в мастера спорта, районный хулиган или школьный “задрот”, но в той майской дрожи полынного зноя они выглядели одинаковыми: у всех затравленный взгляд под ноги, поджатые плечи, семенящая походка и почти осязаемое напряжение в движениях. Наверное, так когда-то выглядели рабы, строившие египетские пирамиды.
Парни бойко разносили по столам железные бачки с провизией и наполняли ею наши алюминиевые тарелки и кружки. Процесс контролировался сержантом - дембелем, судя по кепке, сдвинутой на затылок, болтающейся на уровне паха бляхе ремня и начищенным сапогам. Он развалился на ступенях крыльца и с ленивой брезгливостью посматривал на подопечных. Нас же, прибывших на обед в его вотчину, он удостоил долгим и испытывающим взглядом, полным презрения.
- Приступить к приему пищи! - гаркнул наш сержант, отдав команду рассаживаться по местам за столами. Потом он плюхнулся на крыльцо рядом с “коллегой”, угостился у того сигаретой и жадно закурил, делая несколько затягов за раз, - десять минут, время пошло! - зычно добавил он, сверился с наручными часами и злорадно ухмыльнулся.
Мы спешно расселись по столам и тент наполнился трескотней клацающих алюминиевых приборов. Помню, что убогий армейский обед с голодухи казался великолепным: жидкая рисовая похлебка с дольками зеленого картофеля, клейкие макароны с голой куриною костью, пара кусков пересушенного белого хлеба и воняющий жиром чай. Особенно нравился хлеб, ещё свежий, чуть заветренный, именно такой, каким я его любил.
Я тогда вспомнил мой с матерью разговор, случившийся полгода ранее, через неделю после того, как я принес домой пахнущей типографской краской диплом о высшем образовании, а после засел дома, “обнявшись” со стареньким персональным компьютером, гоняя в игры ночи напролет и засыпая с рассветом.
Тем утром я ковырял поздний завтрак, проснувшись после полудня, чувствуя себя опустошенным, молча выслушивая жалобы матери на мой образ жизни.