Дракон и Феникс - стр. 17
Толпа вокруг них весело гудела, охваченная восторгом и пьянящими ароматами из ближайших харчевен, и молодые люди, ведомые толпой, и сами не заметили, как оказались на центральной площади.
– Отец просил не задерживаться допоздна, – с сожалением протянула Цзинъи, – Он говорит, что приличные девушки встречают закат дома.
– Давай погуляем ещё чуть-чуть, – Лэй тоже нечасто бывал в городе, и ему совсем не хотелось уходить так рано. – Не бойся, я знаю короткий путь, часто им хожу, когда отец посылает с поручениями. Мы мигом вернёмся, время ещё есть! Давай посмотрим представление в уличном театре!
И они посмотрели. А потом погуляли по обжорным рядам. А потом посмотрели ещё. У них было полно времени, но внезапно стало поздно. Пора было возвращаться домой.
Чтобы срезать путь, Лэй уверенно свернул в тихий, плохо освещённый переулок, который должен был вывести их прямо к её улице. Праздничный шум мгновенно стих, сменившись гулкими отзвуками их собственных шагов. «… не сходи с людных улиц…» – вспыхнуло воспоминание. Но было слишком поздно: они это уже сделали.
Впереди, прислонившись к стене, лениво лузгая семечки, стояли двое вэйбинов.
– Глянь, какой фонарик! Белый… пушистый… – сказал один из них, сплёвывая шелуху себе под ноги.
Цзинъи шла не разбирая дороги. Ноги не принадлежали ей – двигались сами по себе, почти не сгибаясь в коленях. Каждый шаг отдавался глухим, рваным толчком где-то внутри. Во рту было сухо, как в пустыне, язык прилип к нёбу.
Мир вокруг всё ещё сиял и смеялся, но его звуки доносились до неё как из-под толщи воды – глухие, искажённые. Свет фонарей был нестерпимо ярким, он резал глаза, заставляя их слезиться, но то не были слёзы горя. Просто физиология. В голове не было ни одной мысли, только белый, звенящий шум и ощущение бескрайнего холода, который пробирал до самых костей, несмотря на тёплую ночь.
Холод был повсюду, кроме одного места меж бёдер. Того самого, что она берегла только для Лэя. Обжигающая, пульсирующая, унизительная боль, которая была настолько сильной, что даже казалась нереальной. Боль была отдельным, живым существом, которое вцепилось в неё и теперь шагало вместе с ней сквозь этот чужой, равнодушный праздник.
Цзинъи остановилась, растерявшись посреди знакомой улицы, не зная, куда идти дальше.
Люди в праздничных одеждах обтекали её, как река обтекает безжизненный камень. Никто не замечал её грязного, оборванного на плече платья, её мёртвых, расфокусированных глаз. Она вдруг стала призраком.
Ноги-колодки сами принесли её к дому. Дверь не заперта. Внутри тихо – родители уже спали. Здесь, в знакомой тишине, её тело наконец настигла дрожь. Крупная, неудержимая, она сотрясала её с ног до головы, заставляя зубы стучать.
Она прошла на кухню. Руки, двигаясь с пугающей, заученной точностью, сняли то, что ещё час назад было её лучшим праздничным платьем. Испачканное, испорченное, грязное, порванное, липкое, хранившее следы их рук.
Она опустила его в чан с холодной водой. Прохладное прикосновение к обожжённой коже было почти приятным. Взяла кусок грубого щелочного мыла и начала стирать. Снова и снова.
Ей казалось, если она сможет отстирать эту грязь, сможет вернуть ткани её первоначальный цвет, то сможет стереть и то, что с ней случилось. Сделать так, чтобы этого просто не было.