Дорога в любовь - стр. 18
***
Голос срывался, хрипел, но пропасть всё не кончалась. По щекам хлестали колючие снежинки, ветром рвало биозавивку, которую вчера налепила ей таджичка-парикмахерша из салона на углу, с гордым названием "Кудряшка". Рыжие лохмы Петровой превраиились в туго сбитый колтун, нераздираемый даже граблевидной пластмассовой расческой. Правда и денег парикмахерша взяла немного…
Петрова продолжала визжать, но, на удивление, это не мешало ей думать. Мысли проносились в голове со скоростью курьерского поезда, при этом были чёткими и ясными. И тут, вдруг, запахло свежевыпеченным хлебом и парным молоком. Одновременно и резко и нежно, если так, конечно бывает. А визг, хриплый и срывающийся в кашель, вдруг зазвенел колокольчиком. Воронка кончилась, мир вокруг взорвался янтарным солнечным светом, и Петрова плюхнулась со всего маху на попу, совершенно её не отбив.
Ароматы были такими сильными, незнакомыми, или, вернее, почти незнакомыми. Когда-то, очень давно, может даже и не в этой жизни, она уже ощущала пряный запах ромашек, нагретых солнцем, смешанный с медовыми волнами отцветающего клевера и сурепки. Сквозь ресницы пробивались лучи, они пригревали озябший на ветру, мокрый нос, а по руке кто-то полз, смешно и щекотно перебирая тоненькими лапками. Шёлковое прикосновение муравы, которое она чувствовала через лёгкую невесомую ткань (куда делась дублёнка?) вдруг неприятно сменилось ощущением холода и влаги.
– Оой, дева. Ты ж посиди, не вставай, я помогу. Как ж ты? Оступилася, никак? Ан и коромыслу сронила. Давай, родненька, Любава моя, подымайсь.
Петрова резко открыла глаза. Она сидела прямо на траве, в луже разлитой воды и не понимала, что это с ней. Сероглазый парень в белой рубахе навыпуск пытался её поднять, но сапожки из мягкой кожи, невесть каким чудом оказавшиеся у неё на ногах, были очень скользкими и разъезжались по мокрой мураве. Длинные золотистые волосы мужчины, прихваченные ремешком на лбу, спадали вниз, мешали и пахли ладаном. Руки у него были горячие, он обхватил Петрову за талию и, наконец, поднял с земли. Огладил бока, так гладят породистую лошадь, провел рукой по животу, плотно обтянутому кремовым балахоном, расшитым красными маками по кромке. Петрова вдруг почувствовала, как непривычно огромен её живот, странно-выпукл, полон. Таким он у неё не был даже в тот год, когда она неожиданно растолстела, а потом долго сгоняла жиры, дрыгая ногами под руководством противной мужиковатой тренерши.
Она посмотрела парню в глаза, и там, в глубине черных зрачков увидела отражение изящной рыжеволосой головки в легком белом платочке. Любава (красивое имя-то какое у меня, я уж и забыла – пронеслось неё в голове) мотнула головой, потому что-то непривычно тянуло затылок. Коса! Толстая, с выбивающимися по всей длине кучеряшками, точно такая, как она обрезала в… Какой это был год? Не помнила Люба! Сто тысяч лет назад это было!
Парень, как будто услышал её мысли, вытянул тяжеленную косу из-за плеча и уложил ей на грудь, ласково поправив.
– Домой пошли, Люба моя. Уж темно. Вечерять будем.
Любава, не веря, что она это делает, шагнула вперед, тяжело ступая из-за набрякшего живота. Потом оперлась на мускулистую руку и послушно побрела по тоненькой тропиночке к беленой избе, вокруг которой сияла разноцветная душистая лужайка.