Дорога в любовь - стр. 15

В ворота тяжелой вальяжной поступью, волоча полные, налитые, тугие, свисающие почти до земли сиськи под сытым, толстым животом, чуть поводя бархатными боками входила корова. Она грустно и жалостливо посмотрела на меня влажными, добрыми глазами и приветливо взмахнула огромными ресницами… Остро запахло молоком…

Поехала нога, да так неудачно, что Петрова, вывернув бедро пробежала пару метров, семеня, как старая курица, но удержалась, не загремела в серую, исплёванную жижу, в которую превратился лёгкий, утренний снежок. Однако длинная пола новой, светло-серой дублёнки всё же плюхнулась в грязную лужицу, и шикарный мех оторочки противно набряк какой-то скользкой дрянью. Муж – маленький, похожий на хорька мужчинка, увенчанный сверху широкополой, идиотской шляпой (ковбой фигов), стоял чуть позади и с его любимым равнодушно-клоунским прищуром смотрел, как жена корячится, пытаясь достать из сумки платок. Петровой жутко мешал пакет с торчащими желтыми когтистыми лапами какого-то динозавра, которого она решила запечь к приходу гостей, и съезжающая на глаза шапка с идиотскими белыми ушками.

– Какого ляда она себе эту шапку купила? Всё молодится, дура.

Петров сплюнул окурок в снег, желчно ухмыльнулся и потёр бок, в котором уже неделю ворочалось будто что-то острое и периодически кололо тупой, противной иглой. «Сала обожрался», – злобно подумал он, – «Говорил дуре – готовь диетическое. Не, что побыстрее сляпать норовит. Фря!»

Муж Петровой и в молодости-то не отличался особой любвеобильностью, а сейчас, когда в паспорте цифры года рождения стали напоминать исторические даты прошедших войн, совсем обленился, заплыл жирком, и любовь-секс воспринимал только, как раздражающую помеху в детективном сериале. Вроде рекламы. Пока они трахаются там, можно пописать сходить…Или чайку…

Петрова, наконец, оттерла мех, выпрямилась, поудобнее перехватила своего динозавра, норовящего зацепить кривым когтем пушистый дубленкин манжет.

«Зачем я на рынок-то её напялила, дубленку?» – ленивые мысли медленно ползли в голове и таяли, не хуже этого сегодняшнего, волгло-грязного снега, – «Лучше б на работу завтра надела. Теперь вот…пятно небось останется. Правду муж говорит: "Синдром престарелой снегурочки". Ну и пусть, зато капюшон с мехом, манжетики, подол даже. Давно ж хотела такую. С юности. А…ладно».

Она, не обращая внимания на тоскливо толкущегося сзади ковбоя, сделала ещё пару-тройку незначительных покупок, сунула пакеты ему в руки и бросила: «Коль, ты иди к машине. Мне тут колготки надо купить, вооон в том магазинчике. Я быстро. Мы ёлку, кстати, будем ставить? Пора, три дня осталось».

Петрова всегда испытывала странный трепет в предвкушении Нового года. Скажем так, последние лет десять, она испытывала такое чувство вообще только один раз в году. Именно в тот момент, когда настоящая, живая, покрытая легким инеем лесная красавица вдруг начинала оттаивать в тепле и пахнуть так, что кружилась голова, у Петровой внутри что-то сладко срывалось, тоненько лопалось и останавливалось на мгновение. Тогда ей казалось, что она вдруг резко уменьшалась в росте, маленькие ножки несли её быстро и легко, крошечные ручки разгребали ветки, и она совала внутрь пахучего царства голову, замирая от колючих прикосновений. Это длилось всего пару мгновений, но именно из-за них, Петрова ежегодно тащила ёлку сама, устанавливала, выдерживая нудь мужниных выступлений по поводу своей дури, и, под брюзгливое ворчание о застревающих в ковре иголках, развешивала игрушки. Те. Ещё бабушкины, настоящие, почти живые. Она гладила зайчиков, подмигивала совятам, и становилась ненадолго не Петровой, а крохотуличкой-свистулечкой. Так звал её дед…