Дневник. 1917-1919 - стр. 105
Среди этого многовластия, а в сущности, настоящей анархии, идет общая грызня, ссоры, слежка за другими, сплетни, провокации и интриги.
Офицерская вольница беззаботно живет, ничего не делает, бесконечно много хвастается, особенно по части разгрома большевиков и спасения России. Актив же весь пока – человек 700 у Семенова на станции Маньчжурия, человек 400 у Орлова в Харбине и кучка у Калмыкова на станции Пограничная; есть несколько старых японских орудий системы Арисака. С этими силами нельзя дойти даже до Онона, так как не хватит чем обеспечить тыл и железную дорогу на сто верст назад; но это мало кого здесь тревожит, ибо никто в наступление не собирается; достаточно шуметь и от шума этого кормиться. Кому не охота «и без драки попасть в большие забияки». Глубоко жаль ту молодежь, которая в большинстве бросилась в эти организации совершенно искренно, завертелась в этом омуте и обречена на сгноение.
Имеется здесь еще какое-то Сибирское правительство, состоящее из нескольких членов разогнанной Сибирской областной думы, считающее себя законной властью и очень охочее ею де-факто сделаться.
Единственной реальной, проявляющейся время от времени властью являются только китайцы, постепенно сбрасывающие с себя старые путы и показывающие иногда свои зубы.
Издалека надвигается влияние японское, пока еще торговое, но за которым уже виднеются раскосые лица японских солдат.
Среди этих влияний и призрачных, и реальных властей мечется разношерстная, больная нервами русская беженская толпа и варится в каком-то котле, где красными и черными ведьмами намешаны эгоизм, глупость, жадность, легковерие, бесшабашный авантюризм, острая тоска по всему потерянному, с примесью донкихотского благородства, искреннего порыва, верности старым традициям и готовности на подвиг и жертву; но не велики эти благородные примеси и тонут они в массе низменных похотей, густо разведенных на людской подлости.
Немногочисленные, глубоко симпатичные Дон Кихоты, которые искренно и самопожертвованно пытаются что-то сделать, не замечают, как бессильны их потуги зажечь это эгоистическое, жадное и равнодушное море огнем их высоких и благородных лозунгов. Сейчас пришло царство того, у кого глотка позычнее, кулак поувесистее, но зато совесть поменьше и все задерживающие центры порассосались основательнее.
12 апреля. Тяжело смотреть на всё здесь происходящее; казалось бы, было уже достаточно времени для того, чтобы опомниться. Многоликое начальство испускает самые разноречивые приказания; каждому хочется показать и доказать, что оно и есть самое настоящее. В населении весь пыл радости от появления спасителей испарился; многие ударились в крайность и ныне так же яростно поносят, как раньше хвалили; разделились на многие языки и усердно обливают друг друга помоями. Кричат о спасении родины и не в состоянии хоть на время отказаться от привычки к розни, сваре и взаимному заушению[46].
13 апреля. Вечер провел в компании в лице трех беженских полковников, которые очень много говорили, жаждали мести, вторжения в Россию и истребления всех серых шинелей; бахвалились, что сами берутся уничтожать по несколько десятков товарищей за прием, «собственноручно пуская им пули в живот». Пока же сидят в Харбине, живут нашармака