День начинается - стр. 42
– Только так и понимается творчество, – сказал Михайлов и подошел к Катерине. – Не ожидал я, Катюша, что ты так плохо понимаешь искусство.
– Я понимаю так, как мне нравится, – ответила Катерина. Она чувствовала, что говорит нелепость за нелепостью, но, уже начав, не могла остановиться. Катерина и краснела, и мрачнела, но никак не могла побороть в своем сердце чувство неприязни к Чадаевой. Вышло крайне глупо.
«Лучше бы я не выдвигала никаких возражений, – упрекала она себя потом. – И как это у меня сорвалась с языка такая глупость? И все эта ленинградка! Если бы я узнала ее сразу, я бы ушла. А то сначала расхвалила зарисовки, а потом наговорила и сама не знаю чего! И Михайлову было неудобно. И мне дважды стыдно. Ленинградка теперь расскажет Григорию, а он и в самом деле подумает, что я ничего не понимаю ни в искусстве, ни в творчестве».
Братья Муравьевы, Феофан и Пантелей, собрались в багровой комнате Григория на «военный совет», о котором говорила Дарья Фекле Макаровне.
Феофан, в приискательских плисовых штанах и вельветовой рубахе с пояском, толстый, высокий, с остатками рыжих волос у висков и на затылке, сидел на диване и изредка вставлял замечания в разговор Пантелея с Григорием. Пантелей, десятью годами моложе Феофана, худощавый, подвижный, в белой рубахе и в черных брюках, вправленных в серые пимы, сидел у стола и искоса глядел на Григория. Дарья, как только пришла от Феклы Макаровны, удалилась в комнату Чадаевой и сидела теперь у открытой двери, жадно прислушиваясь к разговору мужчин.
Между Григорием и Пантелеем шел спор о роли личности в коллективе.
– Понятие у тебя, Пантелей Фомич, очень тугое, устаревшее, – сказал Григорий, бросая сердитые взгляды то на Пантелея, то на Феофана.
– Какое есть, тем и живу, – ответил Пантелей. – А вот петухов, которых ты называешь личностью, не уважал и не гнул перед ними спину. Кто личность? Коллектив! И он, только он, держит на своем хребте все государство. А ты, не в обиду будет тебе сказано, лезешь в петухи! Ты все норовишь решать сам, по мерке своего ума и характера. А как это назвать? Диктаторством! Так оно и есть. Я тебе еще в Белогорье об этом говорил.
– Для тебя, конечно, любая воля, любая инициатива – это диктаторство, – возразил Григорий. – А я понимаю личность как частицу общества. Личность выражает собой идеи народа. Идеи и желания большинства.
– Не личность, а коллектив выражает! – выкрикнул Пантелей.
– А личность где?
– В коллективе! А не сама в себе. А коллектив – это все мы, сколько нас есть. Коллектив воюет, коллектив трудится и добивается всего, а не какая-то одна личность! У меня рабочее понятие, и ты меня не убедишь! Я стою на своей дороге. И тебя еще могу поучить, как держаться в коллективе.
– А Щетинкин? – вдруг спросил Григорий.
– Щетинкин? Ты это про что? – Пантелей насторожился. – Э, вижу, куда ты лезешь! Петр Ефимович был личностью от всего нашего партизанского коллектива! Но не сам для себя, как ты думаешь. Он не думал за всех, как ему придет в голову, а делал и думал так, как надо было для всех партизан! Так-то вот, Григорий Митрофанович. А петухом Щетинкин не был. А ты куда метишь? Думать за всех и работать за всех. А хватит ли силенки? Одиночка в поле не воин! Так-то вот. Ты, если что надумал, значит, так и должно быть. Что думают другие, ты ведь даже не спросишь. Так было в Белогорье. Свернул всю разведку, а что вышло? Конфуз. Там теперь открыт марганец, только не нами, а другим управлением! Ты и сейчас прешь со своим Приречьем наперекор всем. «Железная челюсть!» А вдруг там вместо железа… – Пантелей показал кукиш. – Что ты тогда запоешь? А? Опозоришься на всю геологическую окрестность. Тогда тебе места не будет в нашем городе и придется сменить климат. Ранний звон хуже обедни. Хе-хе-хе.