День начинается - стр. 40
Дарья сокрушенно покачала головой и так тяжело вздохнула, что ее вздох разбудил дремавшего рыжего кота, который, выгнув спину, сладко потянулся и нехотя перешел с теплого места под стул Феклы Макаровны.
– Да вот что-то еще получится, – вдруг загадочно проговорила Дарья.
– А что? – поинтересовалась Фекла Макаровна. – Выкладывай!
– Да что выкладывать? Разве не видишь перемены в Григории? Скрытный он человек, да вот лицо-то куда скроешь? – спросила Дарья, увлекаясь своими психологическими рассуждениями. – Ровно что потерял и все ищет, все ищет, а найти не может. Диво!.. И только вот сегодня вечер дома, а то и глаз не показывает. Я ему тут как-то на неделе заикнулась, говорю: для Юлии подыщу квартиру. Он на меня так зыркнул! Вот оно что. А она, ленинградка, и глазом не ведет. Видывала, мол, я таких!.. Вот оно что! И на работе у Григория худо.
– Что у него худо? – спросила Фекла Макаровна, взглянув на Дарью с нескрываемым недоверием.
– А то!.. Приречье-то, верно, разведывать не будут. Вот и рухнут у него все планы. Нелидов, говорят, сам против Приречья. И Одуванчик с ним вместе. Вот оно что!
Фекла Макаровна поднялась со стула. В окно кто-то тихонько постучал пальцами.
– Ну, твоих россказней не переслушаешь, – заявила она. – Торопят меня, некогда тут сидеть с тобой. Моему скажешь, в чулане к ужину все приготовлено.
Уже на крыльце Фекла Макаровна строго предупредила:
– Смотри, Дарья, мужикам не мешай держать совет. Григорий знает, что делает. Время такое: все отдаем фронту. Так что смотри!
– Да что я, дура, что ли? – всерьез обиделась Дарья, направляясь к высокому резному крыльцу, ведущему на половину Григория.
Все эти девять дней после ссоры с Григорием на вокзале и встречи с незнакомой девушкой из Ленинграда Катерина, как ни старалась думать, что Григорий остался для нее прежним, все-таки убедить себя не могла. Она не хотела замечать перемену в Григории, но эту перемену, как назло, замечали другие и говорили ей об этом. И заведующая научной библиотекой геологоуправления Нина Васильцева, с которой Катерина дружила, видела перемену в Григории; и геологи Стародубцев и Меличев говорили Катерине о том, что Григорий Митрофанович стал совсем не такой, каким они его знали. Что-то появилось в нем новое и красивое. Но что это новое и красивое рождено в нем не по воле Катюши, об этом они многозначительно умалчивали.
– А что вы так интересуетесь переменами в Григории? – иногда спрашивала Катерина. – Я, кажется, меньше вас интересуюсь! И мне вовсе не обязательно слушать о каких-то переменах в характере товарища Муравьева.
Так она отвечала подругам, но не то было на ее сердце. Катерине было просто больно. Она боялась даже встретиться с Григорием, откладывая эту встречу со дня на день.
– Ты слышала, – спросила однажды у Катерины Павла-цыганка, – Григорий Митрофанович устроил ленинградку у себя как жену? Он отдал ей свою большую комнату, а живет теперь в красной норе, – так Павла называла багровую комнату. – И устроил-то как!.. И подрамники установил для картин. И краски достал!.. Она ведь художница.
Чем больше Катерина узнавала подробностей о незнакомке и о том, как она устроилась в доме Муравьева, тем старательнее избегала встречи с Григорием. Она искала причину разрыва не в себе, а в нем. «Он ко мне только привык, – говорила Катерина. – А привычка – это еще не любовь. Нет, нет, была не только привычка! Мы жили единой мыслью, одной целью. Так почему же сейчас Григорий все забыл?»