Даурия - стр. 9

За излуками Драгоценки начинался выгон – тысячи десятин целинного, никогда не паханного простора. Многоверстная поскотина вилась по мыскам и увалам, охватывая кольцом зеленое приволье, где отгуливались казачьи стада. Белесый ковыль да синий, похожий на озера, покрытые рябью, острец застилали бугры и лощины.

Роман пустил Гнедого в намет. Он любил скакать в степной необозримой шири. Смутно видимую вдали поскотину сразу вообразил он идущей в атаку пехотой, а березы – зелеными знаменами, развернутыми над ней. Вместе со скачкой к нему всегда приходили мечты, упоительная игра в иную, выдуманную жизнь, где любое дерево и камень ширились, росли и могли превращаться во что угодно. При всяком удобном случае погружался он с радостью в беспредельный мир своей выдумки. Никогда ему не было скучно наедине с самим собой. Сбивая нагайкой дудки седого метельника, упрекал он себя: «Зря я оробел. Надо было ее поцеловать. И как я раньше на замечал, что она такая отчаянная?» Южный ветер бил ему прямо в лицо, степь пьянила запахом молодой богородской травы, и запел он старую казачью песню:

Косяк он нашел не скоро. Солнце стояло уже прямо над головой, когда меж клыковидных утесов, в долине у ручья, увидел он около тридцати разномастных монгольской низкорослой породы кобылиц. Вислоухий и белоногий чепаловский жеребец Беркут стоял на пригорке, разглядывая подъезжающего человека.

Роман выехал на пригорок. Беркут тупо стукнул нековаными копытами, повернулся, пошатываясь побрел к косяку. Вид у него был усталый, словно сделали в эту ночь на нем непосильный пробег. «С чего он такой вялый? – удивился Роман. – Захворал, никак?» Он догнал жеребца, объехал вокруг и заметил на правом его предплечье, вершка на два ниже шеи, косую, рваную рану. Когда Беркут шагал, рана раздвигалась, показывая матово-белый комок плечевого мускула. «Да его, кажись, волк хватил. Вот незадача. Все ли в косяке ладно?» Роман спустился с пригорка, внимательно разглядывая косяк. Машки не увидел. «Где это она? В кустах разве?» – подумал он и направил коня в тальник на берегу ручья, едва опушенный длинной и узкой с серебристым подбоем листвой. Кобылицы и там не было.

– Машка! – громко позвал Роман и прислушался, ожидая ее ответного ржанья. Но только короткое, равнодушное эхо повторило его голос в знойных голых сопках. Потревоженный косяк перебрался на противоположный берег и медленно стал удаляться на залежи к сопкам. И тут только от страшной догадки защемило Роману сердце. Из рук его выпали поводья. Он вдруг почувствовал нестерпимую жажду. Долго искал удобного места, чтобы напиться. И пока искал, по-непривычному напряженно размышлял: «Разве к другому какому косяку отшатнулась? Экое горе! Дождались, выходит, жеребенка. И какой черт дернул тятю спустить Машку под Беркута? Теперь вот ищи свищи…»

Отыскав подходящее место, Роман тяжело, по-стариковски, слез с Гнедого. Нагнулся, зачерпнул фуражкой воды. Пил много и долго. Потом сердито крикнул на тянувшегося к траве Гнедого:

– Ну ты, пошали у меня!

От ручья поскакал вверх по долине – туда, где стоял у подножия крутого хребта зубчатый Услонский лес, черный и мрачный, заросший даурской березой, пахучими лиственницами, ольхой. По ночам из леса доносился заунывный волчий вой, который часто слышал Роман, возвращаясь с игрищ. Сейчас он прошел бы этот лес вдоль и поперек, но за версту объехал бы ночью. И не волков он боялся, а старинной, за брошенной шахты, заваленной камнями и гнилыми пнями деревьев. Когда-то, в стародавние времена, казаки похорони ли в ней обитателей тунгусского стойбища, вымершего от чумы.