Даурия - стр. 88

– Врешь! Это тебе Васюха Улыбин в голову врезался.

Каргин ничего ему не ответил и принялся сбивать нагайкой кое-где уцелевшие на придорожных березах жухлые листья.

Хорошо потрудились мунгаловцы за время отсутствия Каргина и Забережного. Пользуясь сухой и ясной погодой, занимались они скирдовкой хлеба. Еще с дальнего бугра увидели Каргин и Семен давно знакомую, но вечно новую и радостную картину. В золотисто-розовом свете вечернего солнца виднелись на казачьих гумнах любовно сложенные скирды, багряные стога гречихи, белые ометы овсяной зеленки. Тесно было гигантским скирдам богачей на просторных гумнах. Как горы, выглядели они рядом с тощими скирдами поселковой бедноты.

Когда проезжали мимо гумен купца Чепалова, Платона Волокитина и братьев Кустовых, Каргин с завистью сказал:

– Гляди, сколько у них наворочено. Что ни кладь – амбар хлеба. Всем нос утерли. За такими нам, грешными, не угнаться. Умеют…

– Чужими руками и не то можно сделать, – зло перебил его Семен. – Эти сволочи пшеницей засыплются, а работникам при расчете по пятнадцати рублей за год отвалят.

– И чего ты злишься, Семен? Каждый справный хозяин у тебя обязательно сволочь, мошенник, подлец. Других и слов у тебя для них нет. Нехорошо, паря, так. Надо же рассуждать по справедливости и меру знать.

– Я по справедливости и рассуждаю. Мой отец всю жизнь гнул на них спину, да и я немало годов побатрачил на их полях. Вот теперь и гляди: у них вон горы зерна, а у меня на гумне полынь да крапива.

– А кто же виноват в этом?

– Все, кто мне ходу в жизни не дает. Все, на кого я работал.

– Ну, это ты через край перехватываешь. Нечего на других пенять, если сам во всем виноват. С умом нужду всегда можно осилить.

– Конечно, если совесть потерять, так рубли сами в карман полезут.

– Чудно ты рассуждаешь, – хлестнув коня нагайкой, раздраженно сказал Каргин. – По-твоему, у нас только бессовестные хорошо живут. С такими рассуждениями, паря, недолго и в Кутомару попасть.

– Что же, если донесешь куда следует, очень свободно могу вместе с Васюхой Улыбиным очутиться.

– А ну тебя к черту! – выругался Каргин и поспешил расстаться с Забережным, свернув в первый попавший переулок.

Вечером пришли к Каргину послушать новости Платон Волокитин и Петрован Тонких.

– Ну, как твой кузнец? – спросил Петрована Каргин. – Он теперь что-то и глаз ко мне не кажет.

– Работы у него много, – сказал Петрован. – Бывает, что и ночует в кузнице. Совсем заработался. А потом, если хочешь знать, дело тут не совсем чистое. Приезжают к нему в кузницу по ночам какие-то неизвестные люди. Замешкался я намедни у себя на мельнице и домой возвращался уж далеко за полночь. Поравнялся с кузницей, гляжу – огонек. «Долгонько не спит», – думаю. Решил зайти покурить, заодно спросить, какую ему еду на обед прислать. Подхожу, брат, и вижу: стоят у кузнечного станка привязанные кони в седлах, а Нагорный с гостями в кузне сидит, разговаривает. Как завидели они меня, сразу замолчали. Вижу, не рад мне кузнец. Объяснил я тогда, зачем побеспокоил его, и ушел. Назавтра решил спросить, что это за люди у него были. Смутился малость кузнец, а потом, как по-писанному, рассказал, что приезжали к нему люди с прииска Шаманки. Возвращались они, дескать, из Нерчинского Завода домой, а за попутье привезли ему посылку от знакомых.