Даурия - стр. 102

В станице Чалбутинской на Аргуни, замужем за казаком Меньшовым, жила сестра Северьяна Марфа. На Рождество Роман и Андрей Григорьевич собрались к Меньшовым в гости. Сивача с Гнедком запрягли в размалеванную цветами кошеву. Роман нарядился в отцовскую, крытую темно-синим сукном борчатку, закутал горло в полосатый с радужными кистями шарф, концы его заткнул за кушак.

В подметенной по-праздничному ограде суетившийся у кошевы Северьян, любуясь сыном, ухмыльнулся:

– Смотри, с невестой не заявись. Девки там разлюли малина.

– А что, со мной он не пропадет! – молодецки притопнул ногой Андрей Григорьевич, подмигивая Роману. – Живо самую хорошую окрутим. Теперь не прозеваем, как думаешь? – хитро подмигнул он Роману.

Роман отвернулся и почувствовал, как словно тисками сдавило сердце. Северьян то ли не расслышал слов Андрея Григорьевича, то ли решил пропустить их мимо ушей, но Роман в душе был благодарен отцу за то, что он не отозвался на эту шутку.

Выехали на заре. Над поселком тянулись в небо столбы дыма. Солнце вставало над седловиной хребта в белом морозном кольце. Гребни сугробов нежно розовели. У Драгоценки, в черемухах и тальниках, висела пушистая кухта, тянул с низовья резкий ветерок – хиус.

Андрей Григорьевич, одетый поверх полушубка в козлиную доху, пытался руками в двойных рукавицах поднять воротник. Грузно ворочаясь в кошеве и кряхтя, он тщетно теребил воротник негнущимися руками и, наконец, удрученно крякнув, попросил внука:

– Подыми мне воротник, Ромаха… До костей проняло.

Роман попридержал коней, повернулся к нему. Лицо старика побелело, на бороде серебрился иней, а на ресницах стыли надутые ветром бусинки слез. Подымая воротник, Роман озабоченно проговорил:

– Закоченел? Только за огороды выехал, а отмахать надо тридцать верст с гаком. Может, домой вернемся?

– Не дури, не дури, – закрутил бородою Андрей Григорьевич. – Засмеют нас, ежели воротиться.

– А не замерзнешь?

– Теперь меня из пушки не прошибешь. Только вот оно сидеть неловко. Сена ты мало в кошеву набил.

– Накутал ты на себя много, оттого и неловко.

– Накутал, накутал… Поживи с мое, не столько накутаешь. Я, слава Господу, до восьмидесяти пяти дожил. Погляжу вот Марфу с внучатами, а там оно и помереть можно.

– Чего помирать, живи, пока живется.

– Поживешь! – процедил сквозь зубы Андрей Григорьевич. – Женишься вот, возьмешь, прости Господи, вертихвостку какую-нибудь, живо на тот свет угонит.

– А может, не женюсь? Холостягой лучше, забот меньше.

Андрей Григорьевич закипятился еще прежнего:

– Не дело говоришь… Какой из тебя, из неженатого, толк? Наш улыбинский род старинный, не женишься – конец ему выйдет. Выхватим вот в Чалбутинской деваху – первый сорт, – причмокнул старик губами, – заявимся домой, скажем отцу: «Играй свадьбу – и никаких!» Хоть на свадьбе твоей в последний раз отгуляю.

Роман не ответил. Правда, он меньше теперь тосковал о Дашутке, но забыть ее, выкинуть навсегда из сердца не мог. Он свистнул, взмахнул бичом, и кони броско рванулись вперед. Кошева покачивалась, как люлька. Пели бесконечную однообразную песню полозья. Андрей Григорьевич поворочился, покряхтел, привалился поудобнее к задку и затих. Езда навевала легкие, текучие думы. Не тревожа и не печаля, плыли они одна за другой, как плывут по тихой воде облетевшие листья в осенний безветренный день. Думал, погоняя коней, и Роман. Он поглядывал по сторонам, примечая каждый кустик и каждый ухаб на дороге, как человек, который собирался еще много раз пройти и проехать по этим местам.