Даурия - стр. 101
Молодых повели в дом. Следом за ними хлынула и толпа, в которой замешался Роман, низко надвинувший на лоб папаху с алым верхом. В большом чепаловском зале свадебные столы, покрытые белоснежными скатертями, ломились от всевозможных вин и закусок. Посреди стола, в залитом сливками рисе дымился огромный осетр. Был он длиною чуть не в сажень. Толпа при виде его невольно ахнула.
Когда молодых усадили за стол, рядом с Алешкой грузно опустился на стул Платон Волокитин, а возле Дашутки, на голове которой лежала тяжелая гроздь восковых цветов, села Анна Васильевна. Купец Чепалов первую рюмку подал тысяцкому, вторую – свахе, а потом принялся обносить вином поезжан. Скоро перед каждым из гостей стояло по рюмке. Платон поднялся и крикнул во всю глотку:
– Горько!
Алешка и Дашутка вспыхнули, смущенные встали, неловко поцеловались.
– Мало! – закричал Елисей Каргин. – Еще раз горько!
– Горько, горько!.. – дружно поддержали его поезжане.
И снова начали целоваться Алешка с Дашуткой, каждым своим поцелуем заставляя Романа чуть не кричать от обиды и боли. Только тут он отчетливо понял, что Дашутка потеряна для него окончательно и бесповоротно. Никакого чуда ждать больше нельзя. Не в силах больше оставаться в зале, он начал проталкиваться к выходу. У порога остановился, оглянулся и увидел, что Дашутка заметила его. Он насилу удержался, чтобы не крикнуть ей: «Прощай!» В его взгляде, в выражении лица было столько муки, что Дашутка поняла его и без слов.
Роман вышел из дома и остановился в задумчивости у ворот. Мимо прошли девки. Пронзительно и весело они пели частушку, каждое слово которой ранило Романа:
«Обо мне, это обо мне», – горько думал Роман.
Когда он остался один, распаленное воображение ясно нарисовало ему все, что должно было случиться с Дашуткой в эту ночь. И такая гнетущая тяжесть навалилась на него, так невыносима была эта мысль, что он упал на чью-то завалинку и глухо зарыдал.
Вернувшись домой, он, не раздеваясь, прилег на постель. Но сон не шел к нему. Далеко за полночь он встал и вышел из дому.
Полный месяц стоял высоко в студеном небе. В ограде тускло искрился истоптанный снег, лежали короткие синие тени. В садике, на осыпанных снегом елках, беспрерывно гасли и вспыхивали холодные крошечные огоньки. Роман пошел к садику, точно его кто-то вел туда за руку. Ему захотелось почему-то взглянуть на куст черемухи, который посадил он весной, после первого объяснения с Дашуткой. Кустик стоял в тени у заплота. Только на одной его ветке, протянутой навстречу Роману, нестерпимо сверкали серебряные звездочки, переливался голубой огонь. Роман осторожно дотронулся пальцами до хрупкой ветки и с огорчением подумал: «Никогда Дашутка не узнает, что я думал, когда садил тебя. Расцветешь, а Дашутка не моя и не будет моей». Он нагнулся как можно ниже и ясно ощутил исходящий от ветки тонкий, крепкий запах молодой коры и снега. И невольно подумал, что мог бы сейчас стоять здесь вместе с Дашуткой. От этого у него закружилась голова, заныло в груди. Прикоснувшись губами к ветке, он распрямился, еще раз оглядел весь садик и, не зная зачем, побрел к сараю.
Издалека донеслась проголосная песня. «От Чепаловых, видно, расходятся, – решил он. – Сейчас Дашутку с Алешкой спать поведут». По-прежнему невыносимо тяжело было думать об этом.