Цветущие вселенные - стр. 2

Он хотел бы забрать эту вещь с собой. Но раскопки принадлежали англичанам и ему стоил больших денег подкуп, чтобы сюда получить доступ. Запрещено было делать фотографии и снимать. Так что он только изучил его, а затем попросил лист бумаги и карандаш. Положив бумагу на медальон, он начал тушевать карандашом поверхность.

Пальцы Ильи скользили по бумаге, карандаш оставлял точные штрихи, повторяя каждый изгиб таинственных символов. Он работал быстро, почти механически – детская муштра в скрытых скрипториях давала о себе знать даже спустя тысячелетия. Бумага шелестела под его ладонью, а медальон под ней будто на мгновения оживал, излучая едва уловимый холод.

– Вы… уверены, что это разрешено?

Ахмед переминался с ноги на ногу, бросая тревожные взгляды на Яхмоса. Но опытный археолог лишь молча курил трубку, наблюдая, как карандаш Ильи выводит последний штрих.

Илья аккуратно свернул бумагу, спрятал её во внутренний карман пиджака и встал. Его тень, удлинённая полуденным солнцем, легла на песок чётким силуэтом – слишком чётким, будто вырезанным из темноты. Илья вернул вещи, и поблагодарил Яхмоса.

– В Булакский музей, – бросил он на прощание, уже направляясь к машине.

***

Хранилище музея пахло ладаном, пылью и чем-то ещё – тем, что остается от времени, когда его пытаются законсервировать. Саркофаги стояли вдоль стен, их позолоченные лики следили за посетителями пустыми глазницами. Лили сидела на ящике с амулетами, её ноги в грубых ботинках болтались в воздухе, а в руках она вертела скарабея из обсидиана.

– Чем порадуешь?

Её голос звучал так, будто они расстались вчера, а не в 1850 году, где-то между развалинами Карнака и кинжалом османского торговца. Илья достал из кармана свёрток с прорисовкой, развернул его перед её лицом. Символы будто шевельнулись в тусклом свете лампы.

– Опять твои демоны, – Лили скривилась, но пальцы её потянулись к бумаге сами собой. Она узнала этот рисунок – угловатый, безжалостный, как клинок. – Или наши?

Она спрыгнула с ящика, и вдруг стало ясно, что её тень на стене не повторяет движений. Там, где должна была быть голова, шевелилось что-то вместо этого заплясали рваные силуэты, будто несколько существ боролись за место под солнцем. Она резко развернулась к Илье, и в её глазах вспыхнуло что-то древнее, нечеловеческое.

– Ты принёс это сюда?

Её голос раскатился низким эхом, слишком глубоким для хрупкой фигуры. Пальцы сжали обсидианового скарабея так, что камень затрещал, покрываясь паутиной трещин. – После всего, что было в Александрии? После того, как мы хоронили твоих учеников в песках?

Илья не отступил. Он знал этот взгляд. Видел его в 1899-м, когда она стояла над телом османского работорговца, вытирая окровавленный нож о его же чалму.

– Ты единственная, кто сможет прочесть это, -он ткнул пальцем в прорисовку, прямо в место, где символы сплетались в подобие змеиной петли. – Потому что твоя кровь была там, когда их вырезали впервые.

Пальцы скользнули по щеке – той самой, где когда-то, в 1824 году, плантатор Мартин Фэрроу выжег клеймо рабыни.

– 98 лет? Ты щадишь мои чувства, – её голос звучал с горькой усмешкой. – Сто три в июне. До сих пор помню, как пахло ромом и гниющим сахарным тростником в тот день, когда Дебирс укусил охранника за горло.

Она расстегнула манжету блузы, обнажив тонкий шрам на запястье – след от серебряных наручников, в которых держали пленного ангела.