Цветущие вселенные - стр. 18

То ли давно не ела, толи слабенькая сама по себе.

– Сильней, – прошипел он, прикрыв глаза. Внутри него бушевала буря: ангельская ярость, человеческая похоть, тёмное, что он поймал в ней и что теперь отвечало ему взаимностью.

Руна стиснула зубы – её клыки слегка удлинились – сжала его крепче. Видимо, наконец поняла, зачем. Движения её руки стали резче, грубее, будто в ней проснулась та самая часть, что когда-то задушила князя. Илья застонал от нахлынувших ощущений. Его крылья (невидимые, но от этого не менее реальные) расправились, ударив по стене. Доски затрещали.

А за спиной стояла тишина. На цыпочках в предбанник входили и выходили голые бабы.

Он обхватил до боли своей пятерней ее пальцы, так что она закусила губы. Пискнула. Водил их ладони вместе дюжими движениями. Сжимал до хруста. Давил, яростно лаская себя, так что на лбу выступили капли пота, а сам он запрокинул голову. Задохнулся.

Голова закинута назад, глаза закрыты – он потонул в волнах жара, которые растекались от живота к конечностям. Руна прижата к нему всем телом, её тонкие пальцы всё ещё в его железной хватке. В голове – хаос. "Это безумие… Она не человек. Она не должна так пахнуть. Не должна стонать, будто ей мало. Не должна… заставлять меня забыть, кто я."

Семя вырывалось из него горячими толчками, пропитывая тряпьё на её бёдрах. В этот момент он ненавидел её. За то, что её тело – костистое, полуголодное – свело его с ума. За то, что даже сейчас, когда всё кончено, он чувствует, как её сердце бьётся в унисон с его собственным, будто они навсегда связаны этой греховной связью.

– Ты… безумная, – выдыхает он, но в голосе уже нет ярости. Только усталость. И что-то ещё. Что-то, что заставляет его провести рукой по её мокрым волосам, будто жалея. "Или это я проклят?"

Когда он пришел в себя, в предбаннике никого не было. Никого кроме него и Руны. Она так и стояла у стены, прижимая к себе одежду. Илья натянул штаны, и не говоря ни слова, вышел. Закурил, наблюдая как в баню внутрь заглянул конвойный.

– Подмойся, – сообщил он ей. – И живо спать!

Девчонка, проходя мимо, поравнялась с ним и притормозила, подняла на него глазища, передернулась в лице.

Руна остановилась на мгновение, её глаза – слишком большие, слишком нечеловеческие – сверкнули в полумраке. Губы дрогнули, будто она хотела сказать больше, но вместо этого лишь прошептала "спасибо". Не за защиту. Не за деньги. За то, что он почувствовал. Что увидел в ней не только волчицу, не только каторжанку – а что-то ещё. То, что она сама боялась признать.

Илья отвернулся, но слишком поздно – он уже поймал её взгляд. В нём не было страха. Была… благодарность? Нет, сложнее. Признание. Как если бы два зверя в темноте вдруг осознали, что они одного рода. И это было страшнее любой вины.

Этап имеет свои жесткие правила жизни. Или правила выживания, это кому, как угодно. И они ничуть не мягче леса. Если бы она знала, что есть еще одни правила, которые они нарушили сегодня, наверное, сама бы удавилась. А его свои бы удавили. Но коли, нет свидетелей их греха, то и суда нет. Авось, как-нибудь и когда-нибудь Богу да пригодится.

Колонна арестанток растянулась по просёлочной дороге, поднимая клубы рыжей пыли. Солнце, висящее в мутном небе, выжигало последние силы из осунувшихся тел. Руна шла в хвосте – её наручники, не скованные с другими, звенели отдельной мелодией, даруя призрачную свободу движений.