Цитадель - стр. 13
Беседа шла главным образом между учительницей и Кин с Дзэнко, Томо молча наблюдала за танцующей Сугой. Слушая краем уха рассказ о матери Суги, она подумала: у такой женщины просто не может быть испорченного ребенка. Так что Суга будет слушаться Томо беспрекословно и не доставит особых хлопот.
Томо была не слишком искушена в танцах, но даже ее неопытный взгляд уловил в движениях рук и даже глаз танцующей Суги некую скованность, пожалуй, тяжеловесность, лишавшую танец блеска, несмотря на такую яркую, поразительную красоту исполнительницы. Но это только обрадовало Томо. Инстинктивно она страшилась силы той женщины, что должна вторгнуться в жизнь ее семьи. Изумительно красивая и юная, но тихая и застенчивая, почти боязливая… Почти идеальный тип «второй жены».
– По-моему, это именно то, что вам нужно, – сказал Дзэнко, когда они вышли из узкого проулка и направились к дому Кин. – Девочка не создана быть гейшей. Она не будет пользоваться успехом у мужчин. Слишком зажата и скромна.
Дзэнко обращался к Томо с достоинством сына хатамото, избегая напыщенных оборотов. Томо тоже почтительно величала его «господин Хосои».
– Вы так полагаете? – с сомнением протянула Кин. – Такая красотка…
– Одной красоты для профессии гейши мало, – пояснил Дзэнко. – И вообще, у таких девочек, как Суга, характер формируется поздно. Пройдет лет десять, и она станет совсем другой. Так что имейте это в виду.
– Да, наверное, вы правы… – По спине Томо снова пробежала дрожь, словно ее коснулось обнаженное лезвие меча. Ее просто трясло, когда она наблюдала за танцем. Томо смотрела на полудетское тело Суги, пытавшейся изображать на сцене страсть и томление, – она соблазнительно наклоняла головку, принимала фривольные позы – и пыталась представить, что произойдет, когда она привезет это полудитя домой, в Фукусиму. Как переменится этот ребенок, попав в многоопытные руки ее супруга, каким образом муж приручит Сугу?.. Томо даже невольно зажмурилась и задержала дыхание, представив себе переплетенные тела Суги и Сиракавы. Кровь бросилась ей в голову, и Томо нарочно раскрыла глаза пошире, словно отгоняя ночной кошмар. Ее вдруг затопила острая жалость к Суге, трепетавшей на сцене, словно огромная бабочка. Однако к жалости примешивалась обжигающая женская ревность.
Томо оставалась безжизненно-холодной все это время – в нервных, изматывающих поисках подходящей кандидатуры, но тут в глубине ее сердца пробудился голод желания, словно закончился пост. Томо пронзила острая боль: ей придется публично признать, что она уступает супруга сопернице. Добровольно. «Человек, который столь хладнокровно ввергает жену в геенну нечеловеческих мук, – это исчадие ада!» – подумалось Томо. Но она подчинила всю жизнь служению. И восстать против мужа и господина – значит разрушить себя самоё. К тому же Томо еще любила этого человека, и любовь была даже сильней, чем привычка служить и подчиняться. Мучительная, безответная, иссушающая любовь… Томо даже не помышляла о разводе. Да, положение и деньги Сиракавы, судьба ее дочери Эцуко и старшего сына Митимасы, жившего у родственников в глухой провинции, – все это имело большое значение. Но гораздо важнее было другое: ее обуревало неистовое желание объяснить супругу, какие чувства бушуют в ее груди. Никто, кроме мужа, не мог утолить ее голод.