Братья Микуличи - стр. 14
Тургэн-хан остановился в нескольких шагах от сына. На миг его непроницаемое лицо дрогнуло, в глубине тёмных, как степная ночь, глаз мелькнула тень отцовской скорби, но тут же погасла, уступив место привычной властной жёсткости. Он что-то коротко и отрывисто рявкнул на гортанном наречии, и двое воинов тотчас поднесли ему добротный роговой лук и новый колчан, туго набитый стрелами с гранёными костяными наконечниками.
Не говоря ни слова, хан сам вложил оружие в руки сына.
Тархан принял дар, растерянно переступая с ноги на ногу. Его взгляд блуждал по утоптанной земле, будто он искал там ответы, что делать с этим богатством. Повисла тяжёлая, гнетущая тишина, нарушаемая лишь посвистом ветра в траве. Не выдержав, Тургэн-хан шагнул к сыну, сам перекинул ремень колчана через его плечо, а следом опоясал его тонким кожаным ремнём с изогнутым клинком в ножнах, украшенных тусклым чернёным серебром.
– И опозоришься ведь, – беззлобно проворчал себе под нос Мстислав, качая головой. – Уронит ещё, дитятко неразумное.
Борослав наградил его таким тяжёлым взглядом, что слова застряли в горле. Мстислав тут же умолк, изобразив на лице самое невинное и благочестивое из выражений.
Юноша вспыхнул до самых корней тёмных волос, смущённый отцовским прикосновением и всеобщим вниманием. Он хотел что-то сказать, открыл было рот, но лишь судорожно глотнул воздух. Тургэн-хан задержал тяжёлые ладони на его плечах, и Мстиславу показалось, что сейчас-то он и скажет сыну те самые слова, что говорят отцы, провожая кровь свою в дальний и опасный путь. Слова поддержки, напутствия, любви.
Но хан лишь крепче стиснул худые плечи и, не проронив ни звука, отступил. А потом, в том же безмолвии, снял с шеи туго стянутый кожаный мешочек на верёвочке и вложил дар в руку сына. Хан заговорил на своём языке, но явно что-то важное, потому что мальчишка сначала принял мешочек с хмурой задумчивостью, а только Тургэн-хан закончил свою речь, кивнул и вновь поглядел на мешочек, но теперь уже с любопытством и благодарностью.
Тем временем, Тургэн-хан, покопавшись за пазухой широкого халата, выудил пожелтевший, туго скрученный свиток выделанной кожи, перевязанный тонкой, но крепкой золотистой нитью. Рука его, державшая свиток, едва заметно дрогнула.
– Вот, возьми, – проговорил он уже на их общем языке, чтобы слышали и братья, голос его был глух и ровен. – В дороге, может, и пригодится.
Тархан принял свиток с благоговением, прижимая к груди так, словно это было величайшее сокровище мира. Взгляд его, полный робкой надежды, впился в лицо отца.
– Ежели выживешь, – уронил хан, и в голосе его прорезался скрежет металла, – может, в странствиях поможет. А ежели погибнешь… – он сделал паузу, обведя свой стан тяжёлым взглядом. – Всё одно другого наследника у меня нет. Ты – последний из нашего рода! Тебе и хранить!
Отец и сын обменялись долгим взглядом. В глазах хана снова мелькнула тоска, сомнение, а может, и любовь, задавленная бременем власти. Но он тут же отвернулся, будто устыдившись этой минутной слабости, не удостоив сына даже скупым прощальным объятием. Словно не родного наследника провожал, а чужого, навязавшегося в попутчики должника.
Тархан же, позабыв обо всём на свете, с дрожащими от волнения пальцами развязал золотую нить. Развернул свиток. На пожелтевшем куске тонкой кожи с неровными, будто оборванными краями, чёрной тушью был нанесён рисунок. Ужом вилась жирная линия с тонкими усиками-притоками – река-змея. Рядом темнела широкая полоса с мелкими, частыми закорючками, изображавшими лес-щетину. Юноша перевернул свиток. Обратная сторона была испещрена вязью непонятных, извивающихся знаков, похожих не то на буквы, не то на застывших в пляске червей.