Бестия - стр. 5
И вот всё кончено, сделали всё как предписано – и бояться, вроде уж, нечего, но душу Коротича скребли страшные тощие кошки тревоги: не всё ещё, не всё… Рано возрадовался… Рано… Не всё…
Вроде и не порадовался ещё вволю Аким Ефимович, но кошки ввергли его в такую тоску, что хоть в петлю лезь, хотя и грех это превеликий…
“Ладно, блажь всё это, – подумал Коротич, – мне надо было найти, я нашёл… Надо изничтожить, я изничтожил… Малой кровью обошёлся… Не пришлось город жечь… Все складно получилось. А то, что душе покоя нет, так это лукавый от злости бесится… Перехитрил я его… Всё, моя взяла! Через три дня в Петербурге буду, доложу как полагается и…”
Дальше Аким Ефимович вдруг размечтался и как-то слегка посветлело у него на душе от предчувствия великой награды. Награда за такое дело должна быть действительно великой, весь род людской сегодня Коротич спас от горя великого. По такому случаю грех жадничать. Это все понимать должны… Понимать… И забылся чиновник, быстро, разом, будто в вязкую чёрную, но всё-таки, вроде как приятную жижу провалился. И радость ему великая привиделась… Захотелось улыбнуться, но тут опять глас скрипучий:
– Бойтесь…
***
Ночью священнику никак не спалось. Он часто вертелся ужом на широких полатях и не мог угомониться; стоило ему смежить очи, тут же, словно молния, являлся взгляд утопающего младенца из черной воды. Успел утопающий младенец глянуть убивцу своему прямо в глаза. Страшный был тот взгляд. Чёрный и жуткий. До дрожи в поджилках. Не приведи, Господи, кому ещё жуть того взгляда испытать.
– Не приведи, Господи, прости и помилуй, – прошептал священник и перекрестился. Жена, лежащая по правую руку вздрогнула и подняла голову.
– Чего ты?
– Спи, – еле слышно велел Пётр и укрыл плечи супруги лоскутным одеялом.
Сам же он долго лежал с открытыми глазами, глядя в черноту закопчённого потолка, а когда, уж вроде, стал забываться, то почудилось батюшке, что кто-то в сенях за дверью: то ли скулит, то ли стонет. Священник поднял голову и прислушался. Сперва он услышал только протяжный вой ветра за окном, а потом опять тот же жалобный скулящий звук, будто прищемили щенку лапу. Петр слез с широких полатей, сунул ноги в валенки с обрезанными голенищами и осторожно пошмыгал к двери. Стоило ему приоткрыть дверь, как морозный воздух сразу ринулся в натопленную избу. Батюшка высунул голову в темные сени и прислушался. Тихо, только ветер шумит да брёвна сруба потрескивают от яростных нападок мороза. В сенях темно, однако робкий лунный свет через небольшое оконце, хотя и с большим трудом, кое-где все-таки слегка растворил непроглядную тьму. Из тёмной серой мути еле видно проглядывали пожитки, коим уготована участь коротать дни зимние в холодных сенях. Священник постоял немного, поёжился от холода, присмотрелся и, не узрев ничего из ряда вон, уже хотел плотно прикрыть дверь да идти поскорей к теплой печи, но тут из дальнего угла сеней, оттуда, где стояли старые кадушки и валялся прочий хлам, раздался жалобный стон. Стон этот был таким явственным и пронзительным, что батюшка в приступе жуткого любопытства не смог устоять на пороге и шагнул в сени.
Отец Петр ступил на неровные половицы, и они под его ногами протяжно заскрипели. Священнослужитель сделал шаг, второй, а потом остановился и опять прислушался. Сперва всё было тихо, потом неведомо кто тихонечко заскулил прямо под ногами Петра, из-за кадушки, вроде… Священник быстро нагнулся, и тут же взвыл от нестерпимой боли. Зубы остроты необычайной вонзились в его шею.