Бестиарий - стр. 29
Первый год в классе Лёвка не понимал, что просьбы учителя открыть тетрадку относятся к нему тоже. Соскучившись, он принимался ходить по классу, вообще не реагируя на замечания и попытки учительницы усадить его на место. Лёвке очень нравились волосы рыжей одноклассницы. Он сразу и не понял, что это волосы, а не солнечные вихри вокруг головы с розовой кожей. Он, собственно, подошёл, чтобы понять, увидеть вблизи. И пощупать, конечно. Вихри были не горячие, просто мягкие и лёгкие. «Уберите от меня этого идиота», – визжала девочка, пока учительница пыталась расцепить пальцы Лёвки, оцепеневшего от внезапного ужаса, когда он понял, что вихри – часть девочки, а не существуют сами по себе.
Скандал был, конечно, но его удалось разрешить цивилизованно. Родители Лёвки извинились перед девочкой и её мамой, но чётко дали всем понять: ничего страшного не произошло, никто никого не убил, не ограбил. Лёвка – не идиот, у него – сохранный интеллект, просто небольшие нарушения в развитии. Ходить он в лицей будет, ибо федеральный закон об образовании в РФ даёт ему такое право.
В итоге посещение Лёвки класса свели к двум-трём разам в неделю. И мама, выполняя роль тьютора, сидела вместе с ним на занятиях, помогая, подсказывая, направляя. В основном Лёвка учился дома под присмотром мамы. Лицейский мир, поначалу вызвавший смутное любопытство, давил его со всех сторон каждый раз. Первый год от порога школы до класса он проходил только в шумоподавляющих наушниках и строго по линии плиточного пола, стараясь не отступать от неё ни на сантиметр.
Он хорошо знал всего три мира. Домашний был отлично обжитым, изученным трёхмерным лабиринтом, прогибавшимся под его нужды. Узор на ламинате вёл к выходу из комнаты, как нить Ариадны. Выключатель в туалете, перенесённый низко, чтобы Лёвка мог легко дотянуться, врубал сверхновую. Она слепила глаза из-за того, что голова Лёвки была всегда чуть развёрнута вверх. Папа иногда сажал Лёвку на плечи, чтобы тот мог посмотреть, что творится в пустыне шкафов под потолком. Там всегда кто-то нестрашный оставлял следы в пыли. И папа держал сына столько, сколько ему было нужно для раздумья об образе жизни нестрашного. Особо волновал вопрос: что он ест. Сам Лёвка ел такой ограниченный набор продуктов, что мама морально уставала готовить одно и то же. Угол коридора, ведущего на кухню, был не 90, а 89%, и Лёвка отстранялся от стены, когда шёл мимо, чтобы не попасть в узкий зазор градуса. Тот мог привезти его не в привычное помещение с кофейными стенами и плетёным абажуром, а в такое место, где геометрия становится, например, географией.
Больничный мир, в котором Лёвка провёл большую часть раннего детства, был, как мозаика, собран из осколков, кусочков, частиц. В доминирующий узор с тысячью оттенков белого вливалось жидкое солнце масла в каше, кровавый лепесток ватки, оброненной кем-то после укола, синие брызги маминых глаз. Мама всегда была рядом с Лёвкой – и дома, и в больнице. И её неизменное присутствие держало его больше, чем гравитация. Он тянулся к ней и начал ходить. Поздно, правда, приволакивая левую полупарализованную ногу, но весьма уверенно. Почти неработающей рукой он обнимал маму, вжимая лишённые воли пальцы в её тело, пытаясь зацепиться, привиться, как хилый черенок на могучем дереве, чтобы стать одним целым – вместе цвети и испускать плоды. Он переливал боль, которую испытывало его тельце от постоянных занятий лечебной гимнастикой, массажей, различных процедур, маме – в ствол.