Бестиарий - стр. 27

Настасья, лёжа на спине, прижала руки к груди, чем воспользовался Стас, стащив с неё расхлябанные домашние джинсы вместе с трусиками. И сразу же навалился сверху. Прикосновение чего-то мокрого и мягкого к тому месту, которое не касался никто, вызвало дрожь омерзения. Настасья не могла пошевелиться и крикнуть, рот её был крепко прижат к его плечу. Копошение внизу сменилось напором и болью. Стас не останавливался долго, а когда отвалил, Настасья скатилась на пол и поползла на четвереньках к двери, стараясь не растягивать ноги широко; за ней тянулся кроваво-белёсый след.

– Да ты что, целка что ли? – растерянно сказал Стас. – Почему не сказала? Сколько тебе? Шестнадцать хоть есть? Или нет?

Настасья скребла дверь, пытаясь её открыть, потом свернулась клубком около и закрыла глаза. Одетый Стас перешагнул через неё, прошипев: «Мелкая блядь, только вякни кому!»

Затереть пятно на диване Настасья не успела. Она толком его не видела из-за слёз. Мать застыла на пороге.

– Кто?

– Стас.

– Ты соблазнила моего Мужчину, тварь? Поганая тварь!

– Он сам, я ему говорила, что не надо…

– Не ври! Не ври! Заткнись лучше!

От ударов материной сумки Настасья не отворачивалась, было уже всё равно, жёсткий край оставил глубокую царапину на предплечье. Кровь потекла по руке и закапала на пол. «Убила бы тебя, да сумку жалко», – прошипела мать. Утром Настасья не смогла встать в школу из-за сильных болей. Матери на глаза она старалась не показываться. Стас больше не появлялся. Настасья достигла целей. А к боли она привычная. В душе болело сильнее, чем тело, и не было лекарств.

Лёвка

Однажды Лёвка разучился ходить. Ему было семь лет, а ходил он неплохо с четырёх. Как-то летом он шёл с мамой по парку, куда его выводили ежедневно – дышать воздухом, двигаться, смотреть на мир. Лёвка не смотрел, а ощущал. Парк складывался для него из мелких ярких кусочков, перемежаемых пустотами. Урна, из которой торчал оранжевый пакет из-под чипсов, похожий на смятый цветок. Лёвка подошёл к ней по луже, вовсе не заметив её; вблизи оказалось, что из урны торчит нарисованный глаз, а вокруг – пылающее пламя. Лай невидимой собаки, восходящей в воздух крутой лесенкой, а потом срывающийся с высоты; тревожно – не разбился бы лай. Впрочем, он мохнатый. Пахло чем-то стеклянным и давно не мытым.

Внезапно Лёвка почувствовал, что ногам мокро, остановился и посмотрел на них, чуть склонив голову. Самих ног он не увидел, только половину ступней в сандалиях, торчащих, казалось, из живота. Его поразила мысль: как можно ходить на таких обрубках? Только двинься и упадёшь. Асфальт был в крупных, нечистых порах, как лицо директора школы, к которому недавно ходили, и прикасаться к нему даже ногами Лёвке не хотелось. Он замер. Мама, идущая рядом, тоже остановилась, мгновенно считав панику с его позы.

– Ты что? Пойдём? – спросила она.

– Нет, мама, не могу. Я забыл, как надо ходить. У меня ноги не целые. Я упаду. Не хочу.

Мама подняла голову и посмотрела на небо, с одной стороны окаймлённое бахромой тополей. Она присела на корточки, попросила сына закрыть глаза и начала гладить его ноги, от бёдер до лодыжек, немного пощипывать и постукивать.

– Вот твои ноги. Ты их чувствуешь?

– Да. Они там есть.

– Теперь подумай – надо дать задание для каждой ноги. Начнём с правой. Попробуй. Ну, про себя скажи ей: «Иди»!