Берегись: я твой - стр. 1

…И нам сочувствие даётся,

Как нам даётся благодать…

Ф. И. Тютчев

У нас было мало шансов пересечь пути. Разное воспитание, разное положение, разный досуг. Лизу укладывали спать со сказкой или колыбельной, заботливо подтыкали одеяло и целовали в смуглый лобик. А я засыпал в прокуренной комнате, прислушиваясь к пьяным ссорам на кухне. Утром Лиза ела кашу и пила какао, задумчиво читая книгу. Я наспех выпивал горячий чай, успевал сжевать нехитрый бутерброд – масло на белом ломтике. Я не любил моменты, когда мать просыпалась рано и дожидалась меня на кухне. Она всегда по утрам смотрела мне в глаза виновато. На мать я не злился. Жалел. Но вот этот её взгляд затравленной собаки раздражал.

– Ма, а где мой отец? – спрашивал я иногда.

– Да ведь помер он, Женька. Сто раз тебе говорила!

– Ма, а может, он хотя бы лётчиком был?

– Залётчиком! Ешь.

Шансов мало, но в юности выбираешь сердцем, а не головой.

Из детства я помнил о ней мало – не таким уж важным персонажем эта девчонка была в моей жизни. Мы жили в небольшом провинциальном городе, и она часто бывала с нами в одной компании – мелкая, шумная, дотошная, вечно сующая свой нос в разговоры старших. До этого дня я в принципе не задумывался о её существовании. Горячева и Горячева – дочь какой-то там интеллигенции в десятом поколении.

Помню, как ещё в детстве, скучая от тягомотных летних будней, шёл по улице и увидел, как Лизка моет окно. В пижаме, которая ей была великовата, с заштопанной коленкой, растрёпанная. Весело машет:

– Привет!

– Привет, малявка.

– Ты куда идёшь? Заходи, попьём чай, а то скучно очень.

Помню, что зашёл к Горячевым и впал в ступор. Квартира у них была большая, светлая. На кухонном круглом столе лежала накрахмаленная кружевная скатерть, а на ней серебряные приборы – сахарница, ложки и даже салфетница. Она поразила меня больше остального. В нашей семье я такого отродясь не видел – такого предмета просто не могло быть в моём мире. Мать, если была в настроении, сервировала нам на газетке.

– Ты какой чай любишь? Чёрный, зелёный? Каркаде ещё есть! – Лизка оживлённо открывала кухонные шкафчики. Я и не знал, какой чай люблю. Мне всегда было главное, чтоб не остывший.

– Давай чёрный.

– Слушай, к чаю у нас только варенье и хлеб, сладости мы не покупаем, – Лизка слегка покраснела. Но тут же затараторила дальше: – Но варенье разное – сливовое, вишнёвое и из чёрной смородины. Ты какое любишь? Я – смородиновое, мама делает. Пальчики оближешь!

– Верю, доставай! А почему не покупаете сладкого? – я ехидно думал, что за этими словами стоит какая-то нелепая история, которая была бы уместна в этой, непохожей на нашу, семье. Например, сахар – это белая смерть, а шоколад – яд, и приготовился высмеять глупые Лизкины убеждения.

– Так денег совсем сейчас нет, – просто ответила она. – Мама полгода без зарплаты, отца не печатают. Едим только то, что на огороде вырастили. А я, если честно, с ума по шоколадкам схожу. Мне последний раз месяц назад покупали, так я на неделю растягивала удовольствие.

Лиза поставила передо мной вазочку с вареньем, которую назвала «розеткой»:

– Родители говорят, что шоколадки сейчас роскошь, а варенье – необходимость.

– Зато полезно, – утешил я Лизку.

Она приободрилась:

– Угощайся!

Я не представлял, да и не верил, что у Горячевых может не быть денег. Квартира была очень уютная, повсюду была просто прорва книг, даже в нашей городской библиотеке, наверное, меньше. У Лизки в комнате стояли магнитофон и компьютер. Древний, собранный по частям, но всё же. Разве так живут бедные люди? Я с какой-то теплотой отметил на её письменном столе марлю, клей и старый школьный учебник, которому она приготовилась починить корешок. Выходит, и её мир собирается из обломков, но – с любовью.

Моя мать работала почтальоном, а её сожитель иногда ездил на какие-то шабашки. И они всегда в два голоса пели, что денег нет. Ни на зимние ботинки, ни на кроссовки для физкультуры. Но пили исправно каждый вечер, и шоколадки, о которых так мечтает Лизка, всегда приносили. Чтоб меня задобрить. Как будто мне восемь лет.

В моей памяти прочно отложился момент, который я позже считал поворотным. Морозной январской ночкой я возвращался с очередной весёлой гулянки, чуть перебрав с алкоголем. Было поздно, даже редких компаний не встречалось на пути. Но около подъезда сидели двое моих соседей по неблагополучному дому. Они были старше лет на семь, но тогда казались мне очень взрослыми. Старше на целую жизнь. Такая каста неприкасаемых, божки наших трущоб. При их виде мне всегда хотелось сделаться очень незаметным, лишь бы не окликнули. Один из них недавно вышел из тюрьмы, и я буквально кожей чувствовал исходящую от них опасность. Эти двое пили здесь явно давно и, естественно, заскучали в таком похабном обществе. Первым, кого они увидели за несколько часов, был я.