Белый шейх: путь мести - стр. 7
– Ахлан ва сахлан, йа талиб! – Добро пожаловать, ученик! – Профессор поднял голову, и морщинки вокруг глаз сложились в теплые лучики. Он сделал широкий жест рукой, будто приглашая не только в дом, но и в мир восточной мудрости. – Сегодня у меня как раз свежий запас халвы из Еревана. Заходи после уроков, обсудим твой перевод газели Хафиза.
Но судьба распорядилась иначе. После второго урока объявили, что биологию и обществоведение отменяют – учительница Мария Петровна снова ушла на больничный, ее давление скакало с тех пор, как сын попал в плохую компанию. Антон задумчиво постоял у расписания, затем решительно развернулся и направился к дому профессора.
Кабинет встретил его знакомым хаосом мудрости: стопки книг на персидском, арабском и русском; коллекция восточных курильниц; на стене – старинная карта Великого Шелкового пути. В углу на специальной подставке красовался настоящий шамшир – персидская сабля, подарок от афганских коллег.
– Аль—хамду лилляхи аллази би—ни—матихи татимму—с—салихат – Хвала Аллаху, по милости которого свершаются благие дела. – Профессор, помешивая серебряной ложечкой чай с кардамоном, процитировал классика. – Садись, мой юный друг. Вижу, судьба дала нам неожиданный досуг.
Антон опустился в глубокое кожаное кресло, подаренное Лозовскому когда-то багдадским университетом. Чай в изящной пиале был обжигающе горяч, с терпким ароматом восточных специй.
– Так ты твердо решил? – профессор не стал уточнять, перейдя на арабский. Его пальцы нервно постукивали по корешку Кабус—наме.
– Наам, устаз. – Да, учитель. – Антон сделал глоток, чувствуя, как по горлу разливается тепло. – Комиссия уже через две недели.
Лозовский откинулся на спинку кресла, и его взгляд утонул где-то в воспоминаниях. Рассказы профессора всегда отличались красочностью образов и завораживали слушателей.
– В семьдесят девятом, под Кандагаром, я видел, как молодой лейтенант спас целый кишлак от артобстрела. – Он резко перешел на русский, будто эти слова нельзя было произносить на чужом языке. – Не потому, что был храбрецом. Просто он знал, что в полдень старики молятся у священного камня на окраине.
– Но ведь это же… – Антон не назвал своё предположение. Он замер, чувствуя, как по спине пробежали мурашки.
– Военная тайна? – профессор горько усмехнулся. – Нет, мальчик мой. Это простая человечность. – Он встал и подошел к полке, сняв потрепанный блокнот. – Вот, возьми. Мои записи по пуштунскому этикету. Там отметил главное: никогда не касайся Корана грязными руками, не отказывайся от чая с солью, и если женщина подает тебе еду – ешь, даже если подозреваешь яд. Лучше умереть, чем оскорбить гостеприимство.
Они говорили еще долго. О том, как аль—Бируни изучал санскрит, чтобы понять индийцев; как суфийские мудрецы могли остановить кровную месть одной притчей; почему в афганских кишлаках до сих пор почитают Александра Македонского как Искандера Зулькарнайна.
– Шукран йа устаз. Лан анса кулямак. – Спасибо, учитель. Я не забуду ваши слова. – Когда тени за окном удлинились, Антон встал, бережно прижимая блокнот к груди.
– Иншалла, та—уд би—салама. – Даст Бог, ты вернешься с миром. – Пусть Аль—Хаким сохранит твой разум, а Ар—Рахим – твое сердце. Профессор проводил его до двери, затем неожиданно обнял, как отец.