Белый шейх: путь мести - стр. 50
Утро, казалось, насмехалось над его страхом. Солнечный свет, игривый и беззаботный, заливал просторную столовую, переливаясь в хрустальных подвесках массивной люстры и отражаясь в отполированной до зеркального блеска поверхности длинного стола из тёмного красного дерева. Стол ломился от изобилия. В изящных серебряных блюдах дымились горячие лепёшки, в расписных фаянсовых пиалах золотился душистый мед.
В хрустальных графинах играл на солнце рубиновый гранатовый сок. Воздух был густ и сладок от ароматов свежей выпечки с корицей, кофе с кардамоном и дорогого табака – это Мансур, уже закончивший трапезу, курил свою длинную трубку, разглядывая утреннюю почту.
Но для Нагиба вся эта роскошь, вся эта показная идиллия стала ядовитой декорацией. Каждый сверкающий предмет казался ему свидетелем, каждый звук – угрозой. Звон позолоченного ножа о фарфоровую тарелку резал слух, как скрежет стали. Его взгляд скользнул по сидящему напротив Рашиду. Тот, как ни в чём не бывало, аккуратно, с помощью специальных щипцов, клал себе на тарелку кусочек сладкой, пропитанной сиропом пахлавы, украшенной фисташками. Эта картина сытого, довольного спокойствия была невыносима. Она была страшнее любой ночной угрозы.
Именно в этот момент он поймал на себе взгляд дяди. Мансур отложил в сторону газету и свою трубку, опёрся локтями о столешницу, сцепив мощные, покрытые старыми шрамами пальцы. Его пронзительные глаза, скрытые под густыми седыми бровями, утратили обычное отстранённое спокойствие. Теперь они изучали Нагиба с пристальностью алмазного бура.
Это выполнялось так, словно пытались проникнуть сквозь усталость и напускное безразличие – прямо в душу, где бушевала буря из страха, гнева и обречённости. Долгие секунды в столовой царила тягостная пауза, нарушаемая лишь мерным тиканьем массивных напольных часов в углу, отсчитывающих секунды до неизбежной развязки.
– Ты плохо спал, Нагиб? – Нарушил молчание Мансур. Его низкий, грудной голос, обычно смягчённый привычной нежностью, сегодня был твёрдым и ровным, как сталь. В нём чувствовалась не просто забота, а настороженная, бдительная проницательность. – Ты бледен. И глаза пустые, будто ты не отдыхал, а сражался с тенями всю ночь. Ты чего—то боишься?
Нагиб почувствовал, как ладони стали влажными. Он сжал в кулаке тяжёлую льняную салфетку с вышитым фамильным гербом. Лгать этому человеку, чей взгляд, казалось, видел все тайны дома, было бессмысленно. Но и правда была равна самоубийству. Оставался лишь полумрак намёка, игра в откровенность, где можно было бросить камень и наблюдать за кругами на воде. Он сделал глоток прохладного сока из высокого хрустального бокала, чтобы растянуть время и убрать дрожь из голоса.
– Не боялся, дядя, ночью я видел сон. – Он помедлил, глядя прямо на Мансура, пытаясь уловить малейшую тень на его непроницаемом лице. – Сон показался мне слишком реальным. Ночные видения были о людях, кто живет среди нас, сидят с нами за одним столом, улыбаются, а в душе носят чёрную, как смоль, ненависть. Ко мне, к тебе. Ко всему, что носит нашу фамилию.
Словно по команде, Рашид отложил в сторону серебряные щипцы. Они негромко звякнули о мраморное подносное блюдо. Звук был крошечным, но в напряжённой тишине он прозвучал как выстрел. Мансур не отвел взгляда от племянника. Его сцепленные пальцы сжались чуть сильнее.