Белый шейх: путь мести - стр. 47
Однажды они сидели у их общего, такого любимого когда-то фонтана. Вода журчала свою вечную, беззаботную песню, но теперь ее звук не веселил, а лишь подчеркивал глубину молчания между ними. Халид, не выдержав этой тягостной паузы, снова попытался заговорить, о чем—то пустяковом. Нагиб сидел, сгорбившись, бросая в воду камешки.
– Ты не понимаешь, Халид! – Вдруг прозвучал его голос, тихий, плоский, лишенный каких—либо интонаций. Он прервал поток слов брата, словно острым ножом. – Ты не понимаешь и никогда не поймешь. У тебя есть заботливая мама, целующая тебя на ночь, сильный отец, чью руку можешь потрогать, чтобы убедиться, что он настоящий. У тебя есть эта уверенность, этот фундамент под ногами. А у меня… Он замолчал, сглотнув ком в горле. – У меня ничего не осталось. Вообще ничего. Только пустота.
Халид, искренне озадаченный, посмотрел на него своими большими, ясными глазами. Для него логика была простой и неоспоримой.
– Нагиб, ты же живешь здесь, с нами! – Возразил он, и в его голосе звучала мягкая, детская укоризна. – Мы же твоя семья теперь. Мама так сказала. Папа так сказал. Мы все за тебя. Мы любим тебя.
Эти слова, сказанные с самой искренней любовью, словно раскаленная игла, вонзились в самую сердцевину боли Нагиба. Они не утешили, а, наоборот, обожгли его, заставив выплеснуть наружу всю ту горечь, что копилась в нем неделями.
– Вы не мои! – его голос внезапно сорвался на хриплый, почти истеричный шепот. – Вы – Рияды. Вы богатые, важные, у вас есть своя крепость, свои правила, своя жизнь! А я… я теперь никто. Сирота. Просто несчастный приемыш. Паразит на вашей шее, кого все обязаны жалеть из чувства долга!
Он выкрикнул эти слова, и ему сразу стало стыдно, но остановиться он уже не мог. Эти мысли, эти черви, грызущие изнутри, наконец—то вырвались наружу. Халид отшатнулся, словно от удара. Его детское лицо исказилось от смятения и боли. Он не понимал таких сложных, ядовитых категорий. Для него все было просто.
– Не говори так! Никогда так не говори! – в его голосе впервые прозвучали слезы. – Ты мой брат. Мой старший брат. И это навсегда. Ничто не может это изменить. Никто.
Нагиб не ответил. Он не смог вынести искренности в глазах Халида, этого чистого, незамутненного источника любви, который лишь оттенял его собственную черную тоску. Он лишь сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы, и уставился в воду фонтана. Там, в колеблющемся, искаженном рябью отражении, ему виделось чужое лицо – изможденное, озлобленное, постаревшее на десяток лет. Лицо сироты. Лицо человека, которому не на что больше опереться и некому доверять. Он не видел в этом отражении брата Халида. Он видел одинокого волчонка, выброшенного из стаи и готового в любой момент оскалить зубы даже тем, кто протягивает ему руку.
Несколько месяцев пролетели в доме Риядов, как один долгий, туманный день, где границы между реальностью и кошмаром стерлись. Мансур, с его привычкой подмечать малейшие изменения в расстановке сил, не мог не заметить метаморфозы, происходившие с Нагибом. Мальчик, некогда погруженный в тихое, глубокое горе, словно вышел из него закаленным, но не очищенным, а искалеченным. Его скорбь, прежде тихая и уединенная, кристаллизовалась во что-то острое, колючее и целеустремленное.