Белый шейх: путь мести - стр. 46
– А я буду зарабатывать огромные деньги, как ты, дядя. – Нагиб горделиво посмотрел на брата. – Очень огромные. Чтобы хватило на сто таких дворцов и тысячу самых быстрых скакунов!
Мансур усмехнулся уголком рта, и на мгновение суровые складки на его лице разгладились. Но почти сразу же, еще до того, как улыбка успела коснуться его глаз, в их глубине мелькнула быстрая, как тень от пролетающей птицы, тень. Глубокая, тяжелая и знающая. Он смотрел на двух этих мальчиков – одного, рвущегося спасать, и другого, жаждущего покорять и зарабатывать, – и знал то, что было сокрыто от них самих. Он знал с непреложной уверенностью, продиктованной роком: судьба распорядится так, что один из них продолжит его дело, станет наследником его империи и хранителем его имени. А другой, столь же любимый и родной, неизбежно предаст. И этот день, день страшного выбора, неумолимо приближается.
Прошло несколько недель с момента той страшной трагедии, что расколола жизнь Нагиба на «до» и «после». Календарные листы отсчитывали дни с безжалостной механистичностью, не обращая внимания на то, что для мальчика время застыло, превратившись в густую, тягучую субстанцию боли. Он по-прежнему физически находился в роскошном доме Риядов, в его стенах, дышащих благополучием и историей, но он был здесь призраком, тенью того резвого, хитрого и бойкого мальчишки, который когда-то бегал здесь, мечтая о богатствах. Дом предоставил ему кров, пищу, новую, дорогую одежду, сменившую школьную форму, – все, что можно было купить за деньги. Но он не мог дать ему самого главного – ощущения дома.
Он стал другим, и эта перемена была видна невооруженным глазом. Его смех, некогда такой заразительный и беззаботный, что эхом разносился под сводами галерей, теперь если и появлялся, то был коротким, сухим, деланным звуком, мгновенно обрывающимся, словно ему было стыдно за эту секундную слабость. Его глаза, всегда такие живые, полные озорного огонька и любопытства, теперь потухли и ушли глубоко внутрь, скрываясь под тяжелыми веками. Он стал постоянно задумчивым, погруженным в себя, а его натура, всегда общительная, теперь сменилась глубокой, почти непроницаемой замкнутостью. Он стал мастером по отступлению, по поиску тихих, заброшенных углов, где никто не мог нарушить его одиночество.
Его любимым убежищем стал дальний угол сада, заросший диким жасмином и кипарисами, куда даже садовники заглядывали нечасто. Там, скрытый от всех любопытных глаз, под сенью плакучей ивы, чьи ветви, словно зеленые струи, касались земли, он позволял себе то, чего не позволял внутри дома, – он плакал. Тихо, беззвучно, до исступления, до боли в горле, пока глаза не опухали и не начинали слезиться от малейшего ветерка. Он плакал о родителях, о своем разрушенном мире, о кровати в своей комнате, о запахе маминых духов и о смехе отца. В эти минуты он был не наследником могущественного клана, не гостем в роскошном дворце, а просто маленьким, смертельно раненым мальчиком, который не понимал, как жить дальше.
Халид, с его чистой, детской и непосредственной душой, всеми силами пытался пробиться через эту стену горя. Он был как солнечный зайчик, без устали прыгающий вокруг темной тучи, пытаясь ее развеять. Он звал Нагиба играть, предлагал свои самые ценные игрушки, пытался вовлечь в разговоры о новых видеоиграх или скакунах. Но с каждым разом он все острее чувствовал, что между ними возникла невидимая, но непреодолимая преграда. Иногда он ловил на себе взгляд Нагиба, и от него становилось холодно. В том взгляде читалась не дружба и не братская привязанность, а какая—то странная, горькая зависть, смешанная с глубокой, непонятной Халиду обидой. Это был взгляд человека, который смотрит на того, у кого есть все, с позиции того, у кого отняли абсолютно всё.