Архауэр - стр. 7

Произошло всё вот как: кто-то из умрунов (мёртвых) придумал глупость, и, как в мире живых, её тут же подхватили недальновидные массы тупиц, не желающих думать своей головой. Кому-то пришло в голову объявить себя живым. И, словно сороки, мёртвые начали объявлять себя живыми один за другим. То, что это выглядело, как абсурд – их мало волновало. Они считали себя живыми и требовали вернуть их на Землю. Боже, до чего же жизнелюбивые люди! Я бы на их месте на Землю не вернулся и за тысячу золотых слитков, не то, что бесплатно! Ибо ничего, кроме вечных испытаний, борьбы, ограничений и боли там нет, и никогда не было.

Счастье – сказка для детей, выдуманная от безысходности. Возможная награда за страдания – тоже сказка, только ещё более несбыточная, чем счастье. Мечты – прах. Реальная жизнь – это бесконечный труд, чтобы выжить и не помереть с голоду, сопротивляясь вселенской энтропии. Краткий отдых – сон, уносящий зачастую в страну кошмаров. Пища – скудная еда, отнимающая здоровье после тридцати. Отношения – головная и сердечная боль – карусели, на которых раскачиваешься, не зная, когда сорвёшься вниз: произойти это может в любой миг, даже в момент мнимого заоблачного счастья. Я посвятил свою жизнь помощи мёртвым и никогда не жалел о том, что отказался от жизни среднестатистического живого человека на Земле. Те, кто объявили себя таковыми в мире мёртвых, сильно рисковали: за бунт и неповиновение Руководству, то есть, некромантам, их могли отправить в Тонкий мир – место между мирами – своеобразную буферную зону, где нет полноценного существования. Я бы не был так категоричен. Я сочувствовал всем: и мёртвым, и живым. Но не все некроманты были такими, как я. Большинство были жёсткими, любили железную дисциплину и порядок. Я старался всех утихомирить. Я ненавидел войны, и не понимал, как некоторые могли их любить.

Тот бунт ничем не закончился – всё-таки умруны побаивались Руководства и постепенно их протесты сошли на нет. Но во время них в пространстве мёртвых мне повстречалась одна интересная душа. Она принадлежала Амальрику (Амори) I Иерусалимскому – величайшему королю-крестоносцу, лидеру христиан на Востоке. Он не то, что помнил свою земную жизнь в мельчайших подробностях, что было очень редким явлением для мёртвых, он ещё и объявил себя живым, и планировал вернуться на Землю. Дело в том, что время в момент смерти останавливается. Амальрик искренне считал, что в мире живых прошло не более двух лет с момента его кончины. Он оставил столько незавершённых дел в своём королевстве. Но о чём он сокрушался больше всего – так это о том, что ему пришлось покинуть тяжелобольного малолетнего сына, взвалив на него бремя власти.

Я пытался объяснить Амальрику, что на дворе уже давно не двенадцатый век, а двадцатый, но бывший король упорно не хотел меня слушать. Он пребывал в своих иллюзиях. Он рассказал мне удивительную историю своей жизни. И если честно, не будь я некромантом, ни за что бы не поверил в её истинность.

Прозрачный утренний ветер приносил с собою зной и лёгкий аромат цветов. За ночь земля не остыла, а солнце, едва выглянувшее из-за горизонта, уже начинало палить. От его ежедневной жатвы не было спасения нигде. Одинокий рыцарь шёл через пустыню, таща за собою меч и еле-еле переставляя ноги от слабости. Он жмурился от солнца. Вряд ли в этом измождённом человеке в грязной одежде, лохмотьями свисающей с тощего тела, можно было узнать короля. Царственный лик одного из величайших правителей, Амальрика I Иерусалимского, скрывал слой пыли и сажи, а его огрубевшая на солнце кожа потрескалась и теперь сильно шелушилась. Но путник упорно следовал вперёд, к цели, не обращая внимания на слабость и жажду. Он потерпел кораблекрушение. Никому, кроме него, не удалось выжить. И Амори знал, что заставило его это сделать – заглянуть в пасть самой смерти и гордо сказать ей: «Нет! Не в этот раз!». Это была любовь к сыну. Всепоглощающая, стирающая всё и сметающая любую преграду на своём пути. Он должен был вернуться к нему. Любым.