Зона свободы. (Дневники мотоциклистки) - стр. 48
Наконец все мотоциклы в сборе, парни отдыхают. Будаев раздает каждому по сухарю. Я кусаю железный сухарь и жую. Слюны нет, а сухарь на вкус такой же, как и на вид, – отдает железом. Я даже есть не хочу, без еды как-то легче. Вот только вкус во рту омерзительный и голова болит.
Мы снова едем и едем, и едем. Нам то приходится ждать Андрея и его «зауросивший» мотоцикл, то ломается кто-нибудь из парней, то дорогу пересекает река. Слава Богу, здесь нет глубоких речек, каменистые русла ненадолго задерживают группу. К вечеру становится даже жарко, а мне в черной куртке и в черном шлеме и вовсе – невмоготу. На одном из бродов группа уходит вперед, остаемся только мы с Алексеем и Будаев. Алексей смотрит на меня, сует руку в карман кителя и вытаскивает серый от грязи платок.
– Возьми.
Оказывается, у меня носом идет кровь. Я ложусь на спину прямо на камни, прижимаю намоченный в ледяной воде платок ко лбу, шмыгаю носом. Будаев смотрит на меня и с укором качает головой, сетуя на очередную задержку.
Через пять минут я на ногах…
Надо ехать. Надо.
На ночевку мы останавливаемся перед неприветливой шумной рекой. Она течет под уклон из глухого медвежьего угла и отличается от тех небольших ясных речек, которые мы штурмовали весь день. Здесь тихо и сумрачно, русло реки загромождено топляком, его гладкие скелеты белеют в подступающих сумерках. Кругом стоит и чего-то ждет тайга.
Будаев съезжает вправо от дороги, – здесь отсыпанная гравием, ровная площадка. С одной стороны ее огораживают разросшиеся прибрежные кусты, с другой – огромная куча гравия. Это даже не куча, это целый холм. Сколько лет прошло с той поры, когда его насыпали? Почти семьдесят. Но до сих пор это место не заросло, до сих пор раны, нанесенные тайге, живы. Темнеет так быстро, что я уже ничего не могу рассмотреть. Небо затянуто низкими черно-лиловыми тучами. Я выбираю место, и мы снова торопливо раскидываем палатку. Меня пугает близость кустов.
– Пожалуйста, Алеша, пожалуйста, давай поставим одиночку с той стороны… – прошу я, боясь, как бы он не отказал, – он слишком устал, чтобы исполнять мои прихоти. Но, видимо, ругаться со мной у него тоже нет сил, и мы вдвоем перекатываем одиночку. Теперь палатка стоит между мотоциклами.
– Мыться пойдешь? – спрашивает он, я киваю в ответ, скидываю лишнюю одежду, беру полотенце.
Мы не мылись уже много дней. Запах невыносимый. Алексей достает из коляски котелок.
– Нет, я х… ею! – раздается возмущенный рев, когда мы направляемся к броду. – Я, б… ть, тут жратву варить буду, а эта везде мыться будет!
Я замираю на месте, какое-то время уходит на то, чтобы понять, что он сказал «везде», а не другое слово. Алексей берет меня под локоть, это движение защиты и, одновременно, сдерживания. Он молчит, но всем своим видом приказывает мне не лезть в свару, которую затевает Мецкевич. На мгновение на площадке становится тихо, лишь слышен грохот реки за кустами, шорох листвы и шелест ветра в ветвях ближайших деревьев. Я не вижу отсюда ни выражения лица Мецкевича, ни выражение лиц Будаева, Юрки и остальных. Мецкевич стоит, широко расставив ноги, руки упираются в пояс, концы завязанного на голове цветистого платка-банданы пиратски развеваются на ветру. Он готов к бою. К бою со мной. Ему нужна только команда Будаева. Но Будаев молчит. Мгновение, когда можно было кинуться в драку, проходит. Значит, можно идти. Под ногами Алексея хрустит галька, он так же молча увлекает меня к реке, я тащусь следом. Мы уходим довольно далеко по другому берегу, так что лагеря совсем не видно. В сумерках нас обступают лунно-белые стволы осин.