Золотой истукан - стр. 23

Нет, не до славных обычаев было запуганным, преданным, вечно голодным. Тем более – Руслану, чьих друзей ни за что изрубили на этой самой земле.

И все же, улучив подходящий миг, Руслан наскреб на стоянке, завязал в узелок и повесил на шею, под невольничью рогатку, горсть славянской земли. Наскреб, хоть она и смешалась с кровью безвинно загубленных. А может, именно поэтому.

Путь на чужбину представлялся ему прямым путем на тот свет, и для смерда с сокрушенным сердцем, одинокого, безродного, горсть днепровской земли, сдобренной пеплом близких, служила единственным напутствием, последним утешением. Она будто жалела его словами Калгастовой матери:

– Чадо мое, Печаль…

Даже до злобных, зверски глухих к чужим страданиям наездников, видно, как-то дошла эта жалость. Хотя, наверно, они и сами о том не догадались. У Днепра пленных вновь обыскали, отобрали у них обереги, прочую мелочь. Один из грабителей, с нетерпением, но осторожно распотрошив Русланов узелок, – бисером, что ли, разжиться надеялся, – хотел от досады рассыпать землю, но другие воспротивились:

– Не надо. Верни.

– Может, он только и жив своей черной землей. Отнимешь – зачахнет. А на что нам дохлый пленный? Горсти бобов за него не дадут.

– Лучше отнять, – упрямился тот. – Станет сил от нее набираться, строптивым будет рабом.

– Наплевать. Наше дело – с выгодой сбыть. А там пусть хозяин его ломает.

– Отдай. Не связывайся. Ну ее.

Груду затейливых оберегов, освященных волхвами, они без смущения сгребли в мешок:

– В удила, в стремена перекуем.

Руслан не понял, конечно, ни слова. Но то, что ему, пусть с гневным ворчанием, все-таки вернули узелок с русской землей, утвердило его веру в ее волшебность, скрытую силу. Он с трепетом водворил нехитрый амулет на место, унес на чужбину. Вися на потной шее в грубом лоскуте, оторванном от посконной рубахи, черная земля снимала усталость и боль, сводила на нет кровоточащие полосы, натираемые сучковатой позорной рогаткой.

Переправа. Конники и тут не мешкали. Зажали под мышками мешки из кожи, набитые травой, – сиречь турсуки, пустили вплавь проворных лошадей, за хвосты ухватились – и всей ордой, веселые и мокрые, живо очутились на той стороне. Скот, пленных, добро перевезли на больших, но легких плотах из тех же тур-суков.

– И вся недолга. – Пораженный Идар толкнул плечом Руслана – и чуть не порвал ему ухо рогаткой. – А я-то думаю: лодок-то нет. Будут теперь косоглазые три дня шуметь. Судить да рядить, как реку одолеть, где челны раздобыть. А тут и шуметь-то, оказывается, нечего. Просто да быстро. Раз плюнуть. А мы, брате, без челнов никуда. В челне на реке, оно, конечно, удобно. Но полем уже не поплывешь. Надо коней заводить. Мало их у нас. Ох, мало. Князь да бояре – верхом, дружинники, смерды – пешком. А конь, видишь, он тебе и конь, он тебе и челн. Не зря козаре лошадей пуще глаз берегут. Воины. Истинные воины. У таких не грех и поучиться.

Левый берег – в шатрах, кострах, котлах. Увидели старцев, баб степных, детей. Услышали гортанно стонущий, мучительно болезненный верблюжий крик. Перед пленными открылась изнутри чужая жизнь.

Люди разных кровей, в несходной одежде, сошлись осторожно, испуганно пялились, ахали, настолько враждебно настроенные, что поражались не тому, что не похожи, а тому, что похожи: у тех и других по две руки, по две ноги. У тех и других – глаза. Не удивились, если б узрели копыта, рога, хвосты. Изумлялись, что их нет. Такая пропасть лежала между ними. Так далеко друг от друга, хоть и стояли рядом, они держались складом ума, укладом жизни, желаниями…