Зной - стр. 29
– Дерьмо, я тут недавно хотел отодрать твою сестру, да в кармане ни цента не было…
Глория не обижалась. Она беспокоилась. Она видела, как брат соскальзывает в выгребную яму, от которой Мама предостерегала его: сквернословит, ведет себя так, точно весу в нем сто восемьдесят, а не сто восемнадцать фунтов. Он попробовал отрастить усики на китайский манер – эксперимент, полный провал которого заставил бессильно кипеть от злости.
– Заткнись! – орал он.
Глория хихикала.
– Уж больно на сыпь похоже.
– Puta![22] – Он двинул ногой по стулу и выскочил из кухни.
Она прикрыла образовавшуюся в плетеном сиденье дырку конвертом от диска и стала ждать возвращения матери.
Разумеется, конверт свалился на пол, как только та вставила ключ в замочную скважину. Впрочем, Мама вернулась слишком уставшей, чтобы заметить дырку.
Весной 1981 года полицейское управление ввело в Восточном Лос-Анджелесе комендантский час. Паренек, бывший не многим старше Хезуса Хулио, открыл стрельбу по патрульным и убил одного из них. Впервые за долгое время Мама вернулась домой рано. Они втроем сидели на кухне, ели манную кашу и слушали радио, пытавшееся перекричать поселившегося в их плите сверчка.
– Дерьмо…
Мама давно уже оставила старания очистить словарь Хезуса Хулио от грязи, а сам он перестал даже и замечать их задолго до этого. Глория попыталась привлечь внимание брата к себе, показать, что она его не одобряет. Она никогда не ругалась, от нее Мама таких слов не потерпела бы – факт, которым Глория гордилась при всем ее презрении к двойной морали.
– Сядь, Хезус Хулио.
Брат метался по кухне, разминая ладонями шею. Глории он показался вдруг рослым, изнывающим от желания придушить кого-то.
– Поверить, на хер, не могу, что мы просто сидим здесь.
– Поверь.
– Мы должны быть там, – простонал он и погрозил кулаком стене.
– Ради чего? – спросила Мама.
– Они не имеют права приказывать нам сидеть дома.
– Мне и дома хорошо, – сказала Мама и прибавила громкость радио.
– Мать твою! – Хезус Хулио с размаху двинул ногой по плите. – Заткнись, на хер!
– Он тебя не послушает, – сказала Мама. – Сверчки не реагируют на гневные вопли.
Хезус Хулио, громко топая, покинул кухню. Глория ждала – что сделает Мама? Встанет и потребует извинений? Скажет что-нибудь о его незрелости? Может быть, даже заплачет?
Мама еще прибавила громкости.
Через шесть дней его не стало.
Походило на то, что Мама понимала, к чему все идет, и уже начала готовиться к неизбежному исходу. После наступления темноты он улизнул из дому, чтобы прошвырнуться с приятелями по улицам; полицейский попытался вручить им уведомление о штрафе; Хезус Хулио обозвал его pendejo loco nigger[23] и вытащил нож.
Глория не могла понять, откуда Мама все знала. Возможно, она ошибалась; возможно, Мама все последнее время видела, как Хезус Хулио отдаляется от них. Но тогда почему же она молчала? Почему спокойно смотрела, как плоды ее тяжких трудов сгорают, оставляя после себя лишь холодную пустоту? А может быть, – Глория подозревала, что именно так оно и было, – может быть, она никогда и не воспринимала Хезуса Хулио как свое, родное, – с первого его визга и до последней роковой вспышки гнева.
Порою Глории не удавалось припомнить дату его рождения. Зато дату смерти, 20 апреля, она помнила всегда. И в этом присутствовала своя упрямая логика: только эндшпиль партии, которую он разыгрывал, и позволял понять в нем хоть что-то.