Змея - стр. 14

Ну и тут вот такое дело, продолжал Билл, как будто его дело было как-то связано с демонстрацией трофея, – да это вообще шантаж, мелькнуло в голове у сержанта, но он чувствовал себя выжатым как лимон и совершенно потерял способность сопротивляться, – такое, в общем, дело, сказал Билл, я чегой-то подустал и был бы рад пропустить сегодняшние учения. Уж столько мы маршировали на этой неделе, да и вообще, увольнение у нас вечером, а на это тоже силы оставить надо.

Сержант наконец отлепился от стены, вышел на солнце, повернулся к Биллу, и тот увидел, что солнце подсвечивает уши сержанта так, что они кажутся красными и воспаленными, а лицо, находящееся в тревожной полутени, покрывает нездоровая, даже непристойная бледность. Вот засранец, подумал Билл, но тут сержант Буман наклонился поправить сапоги. Да, у вас же сегодня увольнение, произнес он, почти не шевеля губами, с трудом выпрямился, повернулся и пошел к казармам. Солнце светило ему в слегка сгорбленную спину, на мундире сверкали красные кусочки краски в тех местах, где изгибы лопаток недавно вжимались в стену, и можно было подумать, что его распяли, загнав гвозди именно в эти места.

Билл ввалился в прохладный полумрак барака. Нарочито громко протопал к койке, скинул винтовку и ранец и улегся. Окна были закрыты, и пятьдесят две койки источали резкий неопределенный запах. Уже через минуту он забылся тяжелым, потным сном, а когда проснулся, понял по шуму в бараке и разговорам на улице, что обед закончился, – значит, сейчас где-то начало первого.

Тут он вспоминает про Ирен и кафе, еще какое-то время не встает, дремлет и просто думает о ней, проваливается в сон, и ему снится, что Ирен и сержант Буман сидят на скамейке у поля для гольфа и целуются, а он бесшумно подкрадывается к ним с маленькой гранатой в руке. Замахивается, но никак не может решить, с какого расстояния лучше бросать, и граната нагревается, жжет ему руку, а потом с шипением взрывается, но ему не больно. Он смотрит на руку и, к своему ужасу, обнаруживает, что впившиеся в ладонь осколки гранаты превратились в извивающихся змеек.

Билла прошибает холодный пот, он просыпается и вылезает из постели. Ранец валяется на полу, но в нем – не предвещающая ничего хорошего тишина. Он поднимает ранец с такой осторожностью, как будто тот наполнен взрывчаткой, засовывает в шкаф, подпирает винтовкой и быстро закрывает дверцу. В барак с проверкой приходит дежурный лейтенант, Билл прячется за шкафом, а когда опасность миновала, потихоньку выбирается из укрытия и умудряется незамеченным добраться до опушки леса. Потом с колотящимся сердцем и потными ладонями бежит по усыпанной хвоей тропинке через лес. Внезапно он вспоминает свой сон, вспоминает так живо, что ему приходится посмотреть на руки, но с ними все в порядке – довольно крупные, загорелые, с голубоватыми выступающими венами. Биллу становится как-то неловко, он сбавляет шаг и становится собой. Холодным. Спокойным. Сейчас я, как всегда, зайду в кафе, думает он. И скажу, вот видишь, Ирен, ты тут сидишь и кого-то ждешь. И как всегда – не меня, да?

Вентилятор под потолком жужжал, как случайно залетевший в дом шмель. Прохлада разливалась по комнате, увлажняя нагревшийся воздух. Рядом с музыкальным автоматом, на шатком столике с мраморной столешницей, стояла грязная ваза с жирафьим горлышком, из которой свисал мертвый букет желтых георгинов, и, когда потоки воздуха с потолка касались его, цветы содрогались в предсмертных судорогах и из разинутого рта вазы доносился запах застоявшейся воды.