Зимняя почта - стр. 8
Снег метет так, что окон почти не видно. Я думаю о тебе и о том, смогу ли вернуться.
Когда огонь принимается за толстый край рулона обоев, в дверь стучат. Трижды.
– Лиз, это я, открой!
Ты?.. Как знала, что не нужно было жечь травы – дурман полный. Ты не мог здесь оказаться. Босиком и без куртки через такую метель?.. Но твой голос бодр и напорист, в точности такой, как по утрам, когда ты заходил узнать, есть ли новости о бабушке, хотя мог бы написать или позвонить.
Тук. Тук-тук.
– Лиза, да я это, открывай, холодно же! Я подумал, что разделяться было плохой идеей. Совсем плохой. Я волновался за тебя!
Бабушкина тетрадь с молитвами хрустит под пальцами. «Папа приходил 30 декабря. Мама приходила после. Ленуська приходила перед Рождеством трижды. Боже, дай мне сил не слушать голоса мертвых».
Это не ты! Кто-то другой говорит со мной вместо тебя.
Боже, дай мне сил не слушать голоса мертвых.
Боже, дай мне сил не слушать голоса мертвых.
– Милая, ты дома?
Родители вернулись.
Внутрь хлынуло тепло – это же мама, папа и горячая еда из доставки. Сейчас они войдут, включат электрокамин, и печь эта дурацкая больше не понадобится…
– Лизок, мы ключи забыли. Открой, пожалуйста!
– Иду, мам!
Я вскочила с ковра и как была, босиком, выскочила в прихожую. Пока искала ключи, выронила тетрадку, которую, оказывается, прихватила с собой.
«Боже, дай мне сил не слушать голоса мертвых. Дай сил помогать живым».
– Лиз, ну ты чего там копаешься? Мы замерзли!
Шваркнув спиной по обоям, я уселась на пол в углу, между стеной и шкафом. Вцепилась в тетрадь и листнула вперед в надежде отыскать ответ, хотя бы крошечную подсказку. Бабушка писала: «Ленуська все время плачет и просит согреться, маленькая моя. Завтра отнесу ей свитер, только бы хватило сил не открывать дверь. Все внутри дрожит, когда слышу ее голосок. Господи, если будет на то Твоя воля, защити. Обогрей».
– Защити, – прошептала я, зажмурившись так, что стало больно глазам. – Обогрей.
– Только бы хватило духу не открывать дверь, – монотонно звучал бабушкин голос. – Пока хожу в клятый Верхний Новгород и возвращаюсь обратно, есть у заблудившихся надежда, а не станет меня, кто их назад проведет? Все этих праздников ждут с радостью, а я со страхом. Каждый год думаю – кто еще, Господи? Раньше хотя бы дома пустыми стояли, никому мы были не нужны, а теперь куда ни глянь – люди, люди. Красиво стало, чего там. Только мне страх один. Девчонку вернула – та и понять не успела, что заблудилась. Два студента еще – хоть по-нашему ни слова, а бежали за мной только так, и уговаривать не пришлось. Писательница еще ходила, сама не знала зачем, – тоже Верхний Новгород утащил, еле успела выдернуть. А тут гляди-ка – расселение. Я, Господи, думаешь, пожить не хочу? Чтобы ванная, свет и сортир теплый? Но нельзя мне отсюда, Господи. Нельзя. Ты только дай сил не слушать голоса мертвых.
Я осознала реальность бабушкиного голоса одновременно с тем, как хрустнул, отпираясь, замок. Дверь приоткрылась, и бабушка, стряхнув с ботинок снег, прошла в комнату. Перед глазами мелькнули ее бледные пальцы, скрюченные наподобие птичьей лапы.
– А этот чуть жив, но дышит еще, дышит. Что же делать? Не осталось ничего, совсем не осталось… Последнее, выходит, раздала.
Окрыленная, я выросла в дверях. Звонко выкрикнула: