Журавушки - стр. 37
А он сидит тут и расстраивается, что один как перст остался на всём белом свете. Ан нет! Вон еще сколько родни, если всех пересчитать, а то, что не общаются… Наверное, жизнь такая стала – необщительная. Каждый своей семьей живет. Мой дом – моя крепость, в которую никого не пустят. И правильно сделают, что не пустят. Советчиков много, а семья одна…
Мотнул головой и сгорбился, пригорюнившись. Недолго просидел, поднялся. Покрутил головой, вспоминая, а потом направился в сторону дальнего холма, на котором виднелся березовый колок, решив по дороге завернуть к родному дому.
Он шагал, поглядывая под ноги. Вздрагивал, когда кидалась под ноги чья-нибудь собачонка, лаяла на него, а потом, повиливая хвостом, трусила следом за ним и отставала, скрывшись на заросшем пустыре.
Редкий гогот гусей, слышно квохтанье кур, протяжные голоса петухов, а вот людских голосов не слышно. Изредка откуда-то издалека донесется голос, а прислушаешься – показалось. Может, ветер балует в покинутых домах, поскрипывая ставнями или посвистывая в пустых оконных проемах, – кто знает.
Деревня словно вымерла. Тишина. А раньше только и раздавались голоса да шум тракторов или машин. А уж на праздник тем более деревня гуляла. У них любили отмечать праздники. Пусть не всей деревней, а небольшими компаниями собирались на берегу речки, если было тепло и начиналось гуляние. Особенно Первомай и День Победы отмечали. Ух, на всю Ивановскую гуляли. С песнями, с плясками!
А бывало, мужики перепьют, до кулаков дело доходило. Но тут же мирились, и глядишь, уже вместе сидят, стопки поднимают. А вечером, когда уставали, над речкою разносились песни. Разные пели: грустные и веселые, старинные и современные.
На улице темно, и в темноте разносились песни, и казалось, словно вся деревня запела. Вышла на берег речки и запела. И слаженно так, душевно. А сейчас… А сейчас тишина, как будто Васильевка вымерла. А может и правда, что вымерла…
Над головой ровный шум берез. Вроде сумрак, но в то же время свет призрачный, зеленоватый. Повсюду оградки, холмики. Где-то кресты видны, а в других местах памятники, а у некоторых вообще ничего не осталось. Лишь холмик напоминает, что здесь чья-то могилка, но пройдет немного времени, и холмик сровняется с землей, и тогда никто не узнает, что в этом месте покоится человек.
Павел приостановился, осматриваясь. Он долго сидел возле своего дома, от которого одни головешки остались. Курил, вспоминая детство, братьев и родителей и ждал, что душа заноет, появится эта тяга к родному дому, к своей малой родине. И не дождался… Не было её – этой тяги, как не было и самой тоски по родине.
Как же так? Во сне приходит, а наяву нет. Говорят и пишут много, а на деле всё наоборот получается. Павел вздохнул, еще раз взглянул на заросший двор, где в человеческий рост разрослись сорняки, а потом направился к березовому колку, где было деревенское кладбище.
Вроде некого проведывать, все родные могилки поразбросаны по необъятной стране, а он всё равно пришел. Сам не знал, почему потянуло сюда. Тишина и покой, а может, думы одолели, и захотелось уединения. Он, осторожно ступая по высокой траве, обошел кладбище.
Холмиков-то сколько! И между ними были заметны два или три журавля, которые будто застыли возле могилок. Павел бродил по кладбищу, вчитывался в едва различимые фамилии на табличках, всматривался в поблекшие фотографии и хмурился. Никого не узнавал. Вроде все свои – деревенские, а гляди ж ты, даже на лицо не мог вспомнить. Как же так, а? Родная деревня, а он не чувствовал влечения к дому.