Жизнь Гришки Филиппова, прожитая им неоднократно - стр. 33
– Думаешь?
– Отвечаю.
– А диагноз?
– Гришка, ты че, мне Виолетта такую историю болезни достала! Пять листов одной латыни. Бурденко! Фирма! Ехидна вжисть не разберется. Говорю: две недели в кармане. Даже три! Ну ты чего? Вечно ты какой-то слишком пессимистичный!
– Дай-ка глянуть. А костыли зачем?
– Для надежности. Ты че, я все продумал. Ты подведешь меня к Ехидне, я уроню костыль, ты меня поддержишь, он бросится поднимать, это вызовет в нем чувство сопричастности.
– Саня, ты где понабрался этой мути?
– Это Элеонора.
– Элеонора?
– Ну, с психфака[43].
– А Виолетта?
– Ну что ты занудничаешь? Ты еще о Жанне спроси. Так! Эй, козера! Расступись! Ты че?! Пусти тяжелобольного! Ты не понял? Ну, блин, вот я выйду. Нет, ты понял?! Гриша, до чего борзые козера пошли!
Раздвинув возмущенно пищавшую икру первокурсников, которых за строптивость и легкую невменяемость, свойственную всем бывшим школьникам, испокон веков зовут козерогами, мы протискиваемся в дверь:
– Ростислав Васильевич, можно?
– Вы оба ко мне?
– Оба.
– Хм… Ну-ка, ну-ка… Красавцы. Проходите оба.
И начинается наш поход.
Я несу тело боевого товарища на себе. Саня, роняя пот, бледнея и обмирая, мужественно, по сантиметру, преодолевает бесконечные три метра к столу.
Ехидна молча наблюдает шествие бойцов. Герои, соответственно, преодолевают пространство и время кабинета. В сгустившейся тишине оглушительно гремит расчетливо оброненный костыль. Саня слегка приподнимает голову, чтобы оценить диспозицию. Дело дрянь: Ехидна даже не шевелится. Он возвышается в кресле темным инквизитором напротив предновогоднего окна и скептически подпирает подбородок кулаками.
Это все очень-очень скверно. Но отступать уже поздно.
– Так… Филиппов, ты без костылей. Начнем с тебя. Что у тебя?
– Вот, – я протянул ему записку медсестры.
– Так. Сколько дней не спал? Два? Три?
– Э-э-э…
– Значит, три. Посиди пока. Васильчиков, что у тебя?
– Вот… Ростислав… Васильевич… Вот…
Ехидна скептически берет тоненькую папочку, смотрит на штампы, хмыкает, скучливо трет переносицу, затем опускает очки со лба. Поправляет очки. Я смотрю, как бегают по строчкам его глаза. Ехидна приближает листок к переносице, аккуратно кладет на стол, снимает очки, но поднимает брови и потом переводит взгляд на Саню.
Саня хорош. Саня красавец.
Саня теряет жизнь по капле.
Ехидна протирает очки белоснежным платком, снова читает профессиональную клинопись.
Хмурится.
За дребезжащим окном ползут автобусы, гудят моторы, хлюпает слякоть, доносятся голоса прохожих и карканье ворон, низкое небо набухает оттепелью. Время течет смолой.
Вдруг Ехидна резко вскакивает и прыгает к стеллажу, берет толстенный том и начинает с шумом листать, потом хватает еще какие-то справочники, плюхается в растерянно крякающее кресло и опять углубляется в чтение. Мы наблюдаем за ним с легким удивлением: манускрипт Виолетты явно действует на всю катушку.
Ехидна закрывает лицо большими пухлыми ладонями. Его пальцы дрожат. В таком состоянии, клянусь, его никто никогда не видел.
Мы переглядываемся – с длинных ресниц красавчика Сани слетают молнии ликования.
Наконец Ехидна отнимает ладони от мертвенно бледного лица. Мы в шоке – он заливается слезами. Это… сильное зрелище. Ехидна встает, грузно наклоняется, поднимает Санин костыль, огромной тучей надвигается на нас: