Жизнь Гришки Филиппова, прожитая им неоднократно - стр. 23

Вечером невероятно душной апрельской пятницы я второй раз в жизни бреюсь дедовым «Золингеном», душусь отцовским «Жюлем», начищаю старенькие туфли до блеска и заявляюсь на школьную дискотеку, естественно, в мамином подарке.

Музыка уже бумкает, хихикающие девятиклассницы группками бегают посплетничать в туалет на четвертом этаже, на сцене дискотечники раскладывают бобины и пытаются раскрутить баскетбольный мяч, обклеенный кусочками разбитого зеркала, трепетные девятиклассники ждут, когда за окнами достаточно стемнеет, чтобы в мельканьях огоньков спрятать свои неуклюжие па, а потом… вдруг, ну… может быть, под конец вечера, все-таки набраться смелости и пригласить избранницу на медляк…

Только я преодолеваю робость и отклеиваюсь от раскаленной стенки, чтобы пригласить Светку Печенкину, как в актовый зал входит Димка Кузьмин. В таком же батнике. Я отворачиваюсь. Димка тоже. Старательно не замечая друг друга, мы расползаемся по строго противоположным углам зала.

Девочки, одна за одной, выходят в круг – ножка вперед, плечо назад, ножка вперед, «квадратик»… Они, конечно же, видят только подружек и старшеклассников. Пора действовать, я опять делаю первый, самый чугунный, шаг – и в распахнутые двери вваливается запыхавшийся Витька Садовников.

В батнике.

В точно таком же батнике.

В красивую бледную желто-голубую полосочку.

Кузьмин кривит губы. Витька ловит его взгляд, рассматривает меня и догадливо прячется в третьем углу актового зала.

В полку невидимок пополнение.

В течение пяти минут заявляются Дюша Сергеев, Вован Мышкин, Колька Петров и Макс Зязиков.

В батниках.

Все наглаженные, все в маминых подарках. Все одинаковые.

До слез…

Углов в актовом зале катастрофически не хватает.

Чувствуя себя обнаруженным невидимкой, я пробираюсь к выходу.

– Здравствуй, Гриша! Какой у тебя замечательный батник! – Маргарита Тихоновна, наша классная, меня обожает. – Мама подарила?

– Здравствуйте, Маррита Тихнна… – Мне хочется провалиться сквозь перекрытия, прямо в подсобку к трудовику папе Карло. – Да, мама подарила.

Я ссыпаюсь с пятого этажа в ночь, хряпаю многострадальной входной дверью и несусь через футбольную площадку. Моя бывшая дискотека смеется мне в спину и бухает усилками над пытающимся заснуть Залесском. Апрельская ночь удивительно теплая, я сдираю джемпер, в темноте пересекаю полосу препятствий старого Тобиша лучше, чем на все зачеты, по дворам хрущевок проскакиваю через кусты и дырки в заборах, известные с детства.

– Гришенька! Ты почему?..

– Нипочему!

– Гришенька? Сынок?!

– Мам… Там все… Там все в одинаковых. Не буду! – я сдираю подарок и бросаю на диван. – Нет! Прости!

– Сынок… Погоди, сынок, ты что? Сыночек… Погоди, я сейчас. На, вот, попей… Алеша! Алеш, я сейчас подойду на кухню. Есть разговор. Попей пока водички, сынок.

Родители входят в мою комнату. Мамины глаза странно сверкают, отец какой-то удивительно хитрый. Знаю я этот взгляд. Сейчас начнет подначивать, как только мы, Филипповы, умеем.

– Гриш… Вот, мы тебе хотели на день рождения. Посмотри. А ну, хватит. Хватит дуться, я сказал. Иди сюда, сынище. На, держи.

Я держу в руках новенькие узконосые ботинки и синюю рубашку. Недоверчиво нюхаю кожу ботинок. Австрийские. Вишневые. Руки дрожат и путаются в шнурках… Впору.

Рубашка – именно такая, как папа рассказывал об их ленинградском студенчестве. Взаправдашняя, такая… стиляжья.