Жизнь Гришки Филиппова, прожитая им неоднократно - стр. 22
Такого не бывает.
Правой рукой вытираю кровь со лба и тащу (жалко же!) разбитый велик по Котовского, потом сворачиваю мимо голубятни и котельной, где колдунья Грибаниха живет, потом по нашему огороду… Пытаюсь тащить. Хорошо, что кровь уже присохла, – очень уж сладкий вечер в Топорове.
– Готов клиент, – отец бледнеет, видя меня в дверном проеме. – Идти сможешь?
Женщины молчат.
Воскресенье, поздний вечер, в приемном отделении сонной сельской райбольнички тихо. Естественно, что все тепленько пьяные – дежурный врач уролог и два медбрата.
Отца не пускают. Умницы.
Только маму.
Рентген, еще рентген. Обе лучевые, запястье в крошево, перекручивание в полный поворот, плюс штыковое. Штыковое смещение, в смысле. Рука стремительно отекает. Уролог что-то бормочет. Явно не на латыни.
Он выставляет маму за дверь. Она пытается улыбнуться.
Я тоже.
В смысле пытаюсь. Улыбнуться.
Мне плохо видно. Медбрат огромный, мешает. Дышит. Я тяну шею и хочу увидеть, куда маму выводят. Дверь старинная, тяжеленная, засов в палец толщиной, довоенной ковки, медленно скользит – «клац!» – и не успеваю я мяукнуть, как мне на плечи наваливаются два мужика и прижимают меня к столу, как жабку.
И я смотрю, как этот самый уролог берет мою так странно скрюченную руку и поворачивает, и поворачивает, и качает, и мнет ее, будто кубик Рубика собирает, и внутри все хрустит, хрустит, как хрустеть может только в живом человеке.
Во мне.
К счастью, мне везет:
– А-и-и-и! – И спасительная смола заливает мои глаза. Это очень приятно.
Киношники врут. Не так люди теряют сознание. И не так в себя приходят. Мама медленно раскачивается в воздухе.
Потом мне удается ее остановить взглядом.
– Мама…
– Да, сынок. Я здесь, Гришенька.
Медбратья и уролог тупо смотрят на нее. Потом одинаково поворачивают головы и одинаково тупо смотрят на дубовую дверь. Вернее, туда, где была дверь. Дверь висит на одной петле, а кованый засов согнут, как пластилиновый.
– Я здесь, сынок.
(У мамы три месяца вся левая сторона тела была черно-желто-зеленая – отбила, как услышала мой сверлящий визг. А еще папа сказал, что в соседней палате приступ сердечный у кого-то случился – довольно неожиданно вечером славного воскресенья услышать такие звуки. Все там немного побегали. Бывает.)
Два дня. Нет, не так – два дня и две ночи. За два бессонных дня и две бессонных ночи мне делают четыре репозиции. Слишком много обломков срастается не там, где надо. Хирург переживает, что осколки начинают срастаться («мозолиться») на неправильных местах, значит, их надо снова сдвинуть и перебрать.
Как кубик Рубика.
Рентген, снять гипс, кубик Рубика, гипс, восемь часов. Рентген, снять гипс, кубик Рубика, гипс, восемь часов. Естественно, без наркоза.
Естественно, без сна.
Четвертая репозиция. Рентген.
Хирург Ромашко снимает гипс, кубик Рубика:
– Не больно… Не больно…
– Хр-р-р-р…
(Это я хриплю, у меня уже нет сил ни потерять сознание, ни завизжать.)
– Не хрипим… Не хрипим…
– Р-р-р!!!
– Терпим… Терпим…
И тут я правой, сколько во мне чего осталось, – бац!
– Молодой человек, знаю, что больно, но зачем же руки распускать?! – совершенно спокойно говорит Ромашко, поднимаясь с пола.
Он совершенно не сердится. Мужчины не плачут.
И я тоже.
Батник
Однажды в магазинчик по соседству с заводской проходной завозят отличные румынские батники в бледную желто-голубую полоску.