Живая вода - стр. 9
Кате ни с кем не хотелось говорить об этом. Ей просто не удавалось представить, как можно заговорить о таком вслух. Это был только ее позор, Катя не понимала, почему Арсений твердит, будто стыдится самого себя. Ведь это она была выброшена из круга людей, достойных уважения. Среди того круговорота желаний, который так властно увлек Арсения в тот день, Катиным вообще не нашлось места.
Она была уверена, что он ни разу и не вспомнил о ней до той минуты, пока она не вошла в комнату и Арни не увидел, но ощутил затылком, плечами ее присутствие. Которое сама Катя в ту же секунду перестала чувствовать. Она растворилась в пространстве, где ее не должно было быть, и это случилось так, будто через все ее тело пропустили разряд – так ее обожгло.
«Наверное, так бывает, когда расстреливают, – подумала Катя, когда вновь научилась связывать слова. – Мгновенный ожог – и больше ничего не чувствуешь… Он не добил меня, вот что плохо. У меня все болит еще сильнее…»
Она помнила, как много ходила в первые дни. Так быстро, будто пыталась убежать от своего тела, в котором поселилась эта боль. Наступление ночи не останавливало ее, а рассвет Катя встречала уже на ногах. На ходу она пыталась разгадать, как другим людям удается отличить душевную боль от физической. Эта была единой.
Еще она пыталась приказать себе не думать и дошла до того, что начала мысленно проговаривать все вывески и рекламы. Но сумятица слов не смогла вытеснить главного, которое разрасталось в ней, как опухоль, нарывало и жгло: «Арни». Было до того страшно оставаться наедине с этим словом в квартире, которая не помнила пустоты, ведь родители разменяли свою, когда она вышла замуж, и Катя не находилась в ней одна дольше пары часов.
Интересующая их часть Вселенной вмещалась в эту комнату, настолько маленькую, что зимой даже некуда было поставить елку. Когда они в первую свою зиму, бродя по улицам, решали, что же с этим делать – на окне, что ли, нарисовать?! – то увидели прислоненные к изгороди елки, сплющенные, как цыплята табака. Было ясно, что их только выгрузили из машины, где их набилось впритык полбора, но Арни крикнул: «Смотри! Настенные елки. То, что нам надо!» Катя хохотала так, что ей стало жарко на морозе. Тогда ей были не страшны чужие взгляды.
Это потом, без Арни, ее пугала любая тень, шевелившаяся в углу, все шаги в подъезде. Она не знала, чего именно боится, в ней просто поселился страх. И Катя возвращалась домой, когда уже не оставалось сил вышагивать по городу. Если кому-то доводилось увидеть ее – не гуляющей, а бегущей среди ночи куда-то, потом обратно, – наверное, у него рождались мысли о сумасшествии. Но рассудок не желал изменять себе. Это не радовало, ведь Катя искала облегчения, а ее холодная голова не позволяла этого.
Обо всем этом она обмолвилась Арсению всего раз, когда просила не приходить. И следом раскаялась: раз болит, значит, живо. На словах Катя этого не подтверждала, ведь даже из клочка надежды Арни вполне мог сплести веревку, которая опять связала бы их вместе. Он не хотел видеть того, что отныне это будет противоестественно. А Катя знала: между ними всегда, подобно посмертной маске, будет лежать слепок того самого дня, окаменевший уже до такой степени, что ни у Арсения, ни у них вместе уже не хватит сил разбить его.