Желая Артемиду - стр. 48

– Я не спросил как – я спросил почему. Он сделал это из‐за Мэри? Он любил ее?

На лбу у Грейс вздулась жилка, и Майклу до боли захотелось прикоснуться к ней губами, так сильно, что он поджал их, чтобы не признаться в этом вслух.

– Игра в безразличие – мучительная пытка, Грейс. Не стоит так напрягаться.

Ее губы изогнулись в едва заметной улыбке.

– Что ж, полагаю, наши разногласия остались в прошлом. Можешь присоединиться к чаепитию. К десерту подадут бисквит.

– Ненавижу бисквит.

– И ореховые трюфели.

– Терпеть не могу. – Он ощутил, как краска предательски прилила к щекам.

– У тебя аллергия на орехи?

– Нет. С чего ты взяла?

– Еще не родился тот человек, который не любит трюфели, – сказала она и вернулась в дом.

Любопытство Майкла пересилило гордыню. Повержен. Он отправился в гостиную, где вел себя, подобно Премьер-министру, как послушный мальчик: тихо пил чай под милое щебетание матери.

Вина, обвившаяся скользкой змеей вокруг него, стянула кольца плотнее.

После занятий Майкл нашел тихий уголок в одном из читальных залов, залитом зимним свечением, забрался на подоконник эркерного окна и сделал набросок Тронного зала Артура – главного корпуса Лидс-холла с резными окнами, напоминавшими скелет, и остроконечными крышами, проткнувшими серость небосвода. Дальше наброска дело не пошло – скука и сонливость навалились на него плотной волной. Чернее черного.

Рядом с Майклом приземлился пакет с обедом – он дернулся, словно при падении, – и на подоконнике устроился Фредерик Лидс, окруженный каким-то колдовским, трепетным мерцанием. Майкл закрыл альбом и прижал к груди – до сих пор никому не показывал рисунки, – но когда Фред молча протянул руку, он, словно загипнотизированный мелодией редкого инструмента, передал ему альбом. Белоснежные листы подсветили точеное лицо. Неморгающие проницательные глаза изучили рисунки со спокойствием и внимательностью опытного коллекционера. Вернув альбом, Фред спросил:

– Почему не ходишь на уроки мистера Хайда?

Майкл пожал плечами, ядовитый плющ нестерпимого стыда и страха, что давно сковал его сердце, затянулся сильнее.

– Plus in metuendo mali est, quam in ipso illo, quod timetur [23].

– Я не знаю латынь.

– Кто владеет латынью, тот владеет миром, а я лишь говорю, что ты должен попробовать.

Фред оставил пакет с обедом – Майкл был тронут его бескорыстной заботой – и вышел. Он обладал феноменальной способностью выражать нечто очень существенное и важное короткими фразами, убеждая тем самым в нерушимости своей правоты. В тот день Майкл больше не рисовал, душевное равновесие пошатнулось и бесследно исчезло. «Ты должен попробовать». Не «тебе стоит» или «может быть, попробуешь» – Фред не признавал полумер, и это была не дружеская просьба и не праздное предположение – это был приказ.

На следующий день он впервые переступил порог студии мистера Хайда, находившейся в Зале Фредерика – корпусе искусств, что расцвечивало все происходящее в еще более волнующие тона. Писали акварелью, и Майкл попятился к выходу, готовый бросить эту затею, но учитель настоял, усадив его за мольберт.

Когда занятие закончилось и в зале никого не осталось, Хайд оценивающе оглядел результат.

– Сколько? – спросил учитель.

– Что – сколько? – С кисточки капнуло на пол.

– Сколько рисуешь?