Желая Артемиду - стр. 40
Впервые Майкла окружало так много людей, голосов, звуков, запахов и событий – возможности обступали его, дружески протягивая руки. Школьная круговерть подхватила его, как ветер – упавший лист, и он плыл по течению, не в силах ему противостоять. Однако прошлое и воспоминания об отце, подобно настырному, гнилому гвоздю, разъедали мозг, с наступлением сумерек жизнеутверждающее разнообразие меркло и проносилось мимо, словно за окном скорого поезда. Его охватило страшное, мертвое безразличие ко всему на свете – фигура, навечно вмерзшая в глыбу льда. Несмотря на настойчивые уговоры, просьбы и приглашения учителей, вся деятельность казалась бессмысленной и обреченной, и он не выполнял ни капли больше положенного, залег на дно в стремлении пережить это все.
Раз за разом во сне и наяву он вспоминал тот день, когда ему пришлось покинуть дом: отец силой запихнул его в машину, сел сам и приказал отправляться. Благоговейный ужас застыл на побелевшем личике Кэти. Она бежала за машиной в полной решимости остановить ее, но в конце концов, плача от поражения, замерла, и худенькие ручки повисли вдоль тела. Машина все набирала скорость, и Кэти стремительно расплывалась, уменьшалась, превращаясь в крошечное пятнышко вдалеке…
В общей комнате для младших мальчиков, Лакейской Филиппа, наконец осела пыль и воцарилась тишина, но Майклу не спалось: слишком устал, чтобы думать о прошедшем дне, и слишком волновался, чтобы спать. Он закинул руки за голову и начал рассматривать потолочные балки, видя лишь их очертания – было темно, – но представляя, как там появляется знакомая картинка: лицо сестры.
«Нужно поспать, нужно поспать», – шептал за ухом голос Эда, когда Майкл проваливался в воспоминания чересчур глубоко, но все равно засыпал лишь под утро и потом весь день клевал носом.
В свободное время он тайком рисовал, забиваясь в углы библиотеки и галереи. Все залы Лидс-холла и даже деревья за его окнами предоставляли чистое вдохновение, но он никому не показывал свои рисунки – стыдился их – и не решался пойти на уроки живописи, продолжая с сожалением краем глаза посматривать в дверной проем художественной студии мистера Хайда, робко проникая в мир мольбертов, красок и высоких окон.
Друзей у него не появилось, несмотря на то, как отчаянно он нуждался в человеке, который помог бы ему вынести дыхание серости. Найти друга значило предать Кэти, и он мучился неизбывным, тягостным одиночеством, которого прежде не испытывал. Да и с кем дружить, когда все такие чопорные и претенциозные, холодные и далекие, как неизведанные планеты. Никто не представлял интереса для его израненного разума – никто, кроме него.
Фредерик Лидс. Даже имя звучало по-особенному, и Майкл раз за разом повторял его, пробуя на вкус. Фред был не просто прекрасен, а до боли непостижим, как герои картин, которых Майкл изучал с пристальным и неослабевающим упорством, но даже юноши с шедевров Морони, Вечеллио и дель Гарбо меркли перед красотой и величием Лидса – мальчика из мрамора, подобного богу, но не тому, которому поклонялся Филипп.
Прямая спина, умные глаза, непроницаемо спокойное выражение лица, мерный шаг – казалось, воздух расступался перед Фредом, будто высокие волны, – истинное воплощение старой Англии. Он заслоняя собой все, точно главный элемент на полотне, оттесняя в сизое марево остальных, маленьких и незначительных. Вокруг него все светилось, искрилось, подсвеченное неким секретом, в наличии которого Майкл не сомневался и отчетливо видел его цвет – кроваво-красный или, как он называл его, королевский красный. Впрочем, держался Фред всегда особняком – у короля не было свиты. Обычно Майкл искренне презирал таких мальчишек, считая их зазнавшимися и эгоистичными, но не Лидса.