Желая Артемиду - стр. 1

В начале было Слово [1]. И этим Словом была Ярость.

С колотящимся сердцем, все еще трепеща от ужаса и потрясения, Майкл спрятал руки в карманы и сжал челюсти, подавив приступ тошноты, что сопровождал его всю дорогу на кладбище: липкая духота, назойливое жужжание матери, бесконечная тряска и его безвольно болтающееся тело на заднем сиденье. Подсвеченная солнцем зелень резала глаза, билась в такт сердца.

Ярость набухала. Майкла распирало от злобы и невысказанной тоски, отчего он каждый раз вспыхивал из-за сущих пустяков: новые запонки никак не застегивались, черную ткань костюма припекало, ветер обдавал пылающие щеки нагретым воздухом, собственное отражение расплывалось в окнах машин. Даже от правильности старшего брата тошнило чуть больше обычного. Как и всегда, Эдмунд вызвался сопровождать его, чтобы поддержать в главной жизненной цели – не опозориться, хотя сегодня все причины для опасений померкли: Майкл был слишком измотан утренним приступом рвоты, слишком устал для экстравагантных выходок, слишком трепетал перед покойником. С тех пор как исчезла Мэри Крэйн, он мучился бессонницей, постоянно клевал носом, страдал от ничем не убиваемой мигрени, едва ел – в желудке все предательски скрутило, заурчало, и он втянул живот, а после сунул руки еще глубже в карманы брюк.

– Ты как? – спросил Эдмунд с привычной беспокойной ноткой и внезапно появившейся в голосе хрипотцой.

Майкл обещал себе держаться стойко, а если и плакать, то с достоинством, как Ахилл, провожающий Патрокла в последний путь: «Радуйся, храбрый Патрокл! и в Аидовом радуйся доме! Все для тебя совершаю я, что совершить обрекался» [2]. Или как герой оскароносной драмы, выдавая одну запоминающуюся реплику за другой, но в голове точно возвели новые стены, переставили всю мебель, надымили – ни слез, ни слов – все застыло в тупом онемении. Порой он просыпался в душной комнате, утопающей в молочном свете, и с минуту соображал, существует ли, а если и существует, то где.

– Почему мы здесь? – не унимался Эдмунд, полы его пиджака дрожали на ветру.

– Он был моим лучшим другом.

– Не обманывай себя. Хотя бы сегодня.

Майкл впервые за день внимательно взглянул на брата: на молодое, но мужественное лицо, что расплывалось перед глазами, точно на плохо проявленной фотографии. Обычно золотистые волосы Эда светились подобно нимбу, голубые глаза смотрели со вниманием и пониманием, но в тот день он как зеркало отражал Майкла, будто между ними не пролегала пропасть в семь лет. Брови Эдмунда сдвинулись к переносице, под глазами залегли тени, отчего лицо приобрело страдальческий, болезненный вид, и если бы Майкл знал брата чуть хуже, то решил бы, что тот намеренно копирует, дразнит его.

Неспешным шагом братья брели мимо серых надгробий, покрытых мхом и плесенью. На всех была выбита одна фамилия, великая, как бездна между Англией и США, вечная, почти как Господь Бог. Фамилия с историей – Лидс, – которая веками взращивала репутацию; частное кладбище – апогей их отрешенности от мира.

Майкл резко остановился, словно внезапно налетел на край пропасти, долго подавлял комок в горле и резь в глазах, набирал воздуха в легкие и сжимал кулаки, искал смелость, чтобы войти в толпу черных костюмов и платьев, душных приветствий и пластмассовых соболезнований: умирать таким молодым, как несправедлив мир, пусть земля ему будет пухом. Он закусил щеку до крови – солоновато-железный привкус застыл во рту, точно он жевал горстку монет, – и обвел присутствующих неживыми глазами – он презирал и ненавидел их всех.

Эд по-отечески похлопал его по спине, после ободряюще стиснул плечо:

– Прорвемся.

Майкл одернул себя, сдержав язвительную колкость, – за последнее время это был самый подбадривающий поступок, который кто-либо совершал по отношению к нему. Не «прорвешься», но «прорвемся» – всегда вместе, вдвоем, несмотря ни на что. Ну что за человек? Нельзя быть таким добрым, подумал он, это просто патология. В последние годы Майкл только и стремился вывести Эда из себя, но тот с достоинством принимал удар, и оттого он все гадал, сможет ли хоть что-то переломить его спокойно-благостный настрой, стены невидимого буддистского храма, где никто не слушает дурного, не говорит дурного и не смотрит на дурное. Третья мировая? Спуск всадников Апокалипсиса на землю? Пропасть, внезапно разверзшаяся под ногами? Эд точно рос за год на пять и к двадцати пяти познал жизненную мудрость, как монах или вождь племени, отказавшийся от всего мирского, – он все подмечал и без труда завоевывал расположение людей. Его можно было только любить или обожать – негативных чувств он не вызывал. Втайне Майкл мечтал походить на него хотя бы на сотую долю, но верил, что для этого ему нужно было родиться от другого мужчины – от отца Эда.