Жаркие пески Карая - стр. 17
– Сильнее тяни! Сильнее! Что салом трясешь, большая ж девка! Мятое положили, бесстыжие, расправляйте, старайтесь. Ишь, телепни.
А когда, напрягшись так, что все ее не худенькое тело вытянулось в струнку, Машка выдернула из рук оторопевшего Прокла полотенце и полетела в сторону, как камешек из пращи, поймала ее, отобрала полотенце и что-то стала нашептывать прямо в розовое ухо. А Машка слушала, прищурив маслянистые глазки и похрюкивая.
…
На улице стояла невесть откуда взявшаяся прекрасная погода. Как всегда в феврале небо меняло свое настроение враз, неожиданно, безо всякого предупреждения. Только недавно валил снег, срывался колючий мокрый ветер, и вдруг как будто кто-то открыл заслонку. Вернее, распахнул створки окна, сначала отдернув серые тяжелые занавески, и там, в небесном окне рвануло яркой голубизной, ослепив, и даже, почему-то, оглушив. Аленка даже остановилась на крыльце, у нее заслезились глаза от этого белоснежного снизу и голубого сверху, она глотнула воздух, пахнущий лимонадом – точно таким, как батяня привозил из Мучкапа, и на мгновение даже забыла, куда бежала. Но дурацкий кулек тянул ей руки, она поудобнее перехватила ношу, скатилась с крыльца и побежала к лошадям. А там…
Такой красоты она даже не ожидала. Три повозки, не телеги, а именно повозки, укрытые яркими коврами, украшенные красными бумажными пионами и георгинами, стояли у дома. В них запрягли белых лошадей в расшитым попонах, и у каждой на голове красовался венок из шелковых ромашек и ландышей. Аленка постояла, раскрыв рот, потом подергала за штанину какого-то мужика, стоящего в повозке к ней спиной. Мужик обернулся, сверкнув белоснежной улыбкой и Аленка узнала Санко – соседа цыгана, веселого раздолбая и гитариста.
– Чего тебе, кагнори́? Вишь, народ работает?
Санко отнял у Аленки кулек, потом наклонился и втянул ее в повозку, как будто она и вправду была цыпленком маленьким и невесомым. Усадил на скамью, сыпанул конфеты в разрисованную красками коробку, свистнул углом рта – звонко, аж уши заложило
– Эй, Джура! Запрятался там, стервец, греешься? Иди, кульки девчонкины притащи, а не то ее бабка загоняет конфетами этими. А птичку эту – вон, как ниточку перервать можно.
Аленка радостно вертела головой по сторонам, и даже не заметила, как рядом очутился смуглый лохматый паренек. Он зыркал на нее исподлобья, как соседский козлик, и, если бы не веселая ухмылка, которую он сдерживал, Аленка бы подумала, что он сердится. Паренек сдвинул чудную высокую шапку на затылок, поправил мохнатую безрукавку и сиганул через край, мягко опустился на снег и рванул к дому.
– Сатаненок. Мамки нет, так он и балуется… Хоть вожжами дери.
Санко говорил куда-то в сторону, туда, где мужики обихаживали соседнюю повозку, но Аленка слышала и представляла, как этого чудного Джуру лупанули вожжами вдоль спины, а он взвизгнул, вскочил на коня и умчался прочь.
…
– Давай, дочушка, со мной садись, ехать пора. А то опоздаем же, нехорошо.
Батя ледяными руками вцепился в Аленкины кисти, тянул ее к себе, усаживая рядом, и Аленка видела, как он боится. Бледный, как стена, в новой меховой шапке, которая ему совсем не шла, и в какой он был похож на соседского Полкана, в тесноватом пальто с мохнатым воротником, он казался чужим и далеким. В руках у него был сверток, блестящая бумага сверкала в лучах по весеннему теплого солнца, он ерзал на сиденье, глядя в сторону. Тетка Мила подпирала его с другой стороны, напротив сидел прямой, как палка Прокл, а рядом с ним Машка в новой шубейке и белом платке в незабудки. Она облизывала такой масляный рот, как будто только что наелась сала, от нее пахло чесноком, капустой и сиренью. Батяня сунул сверток Аленке, поправил шапку, засипел, как простуженный.