Запрет на любовь - стр. 38
Прохожу к своему месту. Ставлю сумку на парту. Вытаскиваю учебник, тетрадь и ручки.
– Встали прямо. Ну давайте уже поздороваемся, родимые. Подготовка к ЕГЭ не ждёт! Ромасенко, Абрамов!
– Затыкаемся.
– Отлично. И плывём каждый в своём направлении. Замечательно. Поплавская, ты как, поднимешься может быть?
– Может быть, поднимусь, – вздыхая, отвечает та.
– К парикмахеру записалась?
– Зачем? – насупившись, уточняет Зелёнка. (Этим погонялом окрестила её школьная «семья» за ядрёный цвет волос).
– Как это зачем? Исправить то безобразие, что у тебя на голове.
– Я самовыражаюсь. Имею полное право.
– А по-другому самовыражаться никак нельзя? Ну, ребят, честное слово. Одна проколола пупок и теперь без конца им по школе светит, – недовольно смотрит на цокающую Ковалёву. – Второй решил, что он Батюшка.
Присутствующие громко смеются, глядя на худосочного Петросяна, чью шею украшает толстая цепочка и большущий крест.
– Это дядя Вазген подарил на день рождения. Тренд сезона в Армении.
– Тренд… Сними, не богохульствуй! Третий побрился ни с того, ни с сего чуть ли не налысо, – на Ромасенко кивает.
У него и правда новая причёска. Если это, конечно, можно так назвать.
– Это его мамин хахель к армии готовит.
– Завали хлебало, Котов, – сын директрисы коршуном смотрит в сторону одноклассника.
И столько злости в его взгляде, что меня вдруг реально посещает мысль. А не правда ли это?
– Четвёртый чернилами испоганил спину, – продолжает Шац.
– Татуировки – это искусство, Матильда Германовна.
– Искусство, Горький, это картины Айвазовского. А вы, простите, фигнёй страдаете, выражаясь вашим молодёжным сленгом. Что потом в шестьдесят будешь делать со всей этой красотой, когда кожа, как на Добби, обвиснет?
– Я так далеко не загадываю.
– Что за мода себя уродовать?!
– Он художник, он так видит, – подаёт голос Абрамов.
Сидеть, судя по всему, собирается с вышеупомянутым Горьким. Прямо передо мной. Вот ведь «подфартило».
– Ой! Ты бы уж вообще молчал, дорогой!
– А я что?
– Плоды твоего самовыражения мы регулярно наблюдаем на стенах мужских и женских туалетов.
– Так это не я. Почитатели творчества…
Девочки хихикают, стреляя глазами.
Фыркаю.
Почитатели творчества, надо же!
– Вам же зашёл наш новый трек на репетишн?
– Администрации не зашёл, Абрамов! Всё, прекращаем базар. Начну я урок или нет? Всю перемену писать будем?
– Нет.
Они, наконец, замолкают.
– Свободный, ровно встань.
– Сорян. Спина болит после трени, – нехотя выпрямляется тот во весь рост.
– А голова? – прищуривается Шац.
– И голова.
– Вот! А я, между прочим, говорила твоему отцу! – поднимает вверх указательный палец.
– Чё говорили?
– Что тебе мозги все напрочь отобьют на этой твоей секции дзюдо. Ты сочинение читал своё? Бред сумасшедшего.
– Я в ночи писал и ваще я – самбист. Вы когда, блин, запомните?
– Не блинкай, Джеки Чан! Каратист. Самбист... Неважно.
– Ещё как важно!
– Ладно всё. Сели, – устало отмахивается, водрузив на нос очки. – Начнём уже.
Опускаюсь на стул и…
Он подо мной буквально разваливается.
Подкрутили болты?
Ну что за сволочи!!!
– Эпично загремела, Джугашвили!
Больно ударившись копчиком, морщусь. Всем вокруг смешно, а меня такая обида с примесью лютой злости накрывает, что не передать никакими словами. Цензурными уж точно.
– Ты как? В порядке?
Поднимаю глаза.