Замолкший телефон. Роман - стр. 3
Он же пока не замечал всего этого. Были другие интересы. Прогулки с друзьями по арбатским переулкам, где что ни дом – произведение искусства. Когда же воздвигли памятник Маяковскому, мотался туда. Там поэты читали свои стихи. Хорошие, очень хорошие, посредственные, плохие и даже очень плохие. Всем находились место, время исполнения и слушатели. Ну а он – Николай, с раннего детства воспитанный на поэзии, впитывал их как губка. Делился с матерью. Та уже раскладывала всё по полочкам. Где произведения удачные, где – не очень, а где автору стоит сначала пописать вирши на промокашке – поучиться. Лишь после вылезать перед аудиторией. Ольга, случалось, составляла ему компанию. Правда, её стрёмная бабка шепотком предупреждала:
– Сегодня одно, завтра другое. Как бы поэтам и слушателям не загреметь в лагеря.
Вторила ей и Матвеевна:
– Иосифа Виссарионовича на них нет! По всем этим писакам лесоповал плачет!
Затем взрывалась песней на всю квартиру:
– Выпьем за родину, выпьем за Сталина. Выпьем и снова нальём!
Делала это, чтобы позлить олину бабушку. Та в конце концов не выдержала. Написала жалобу участковому. Сорокалетний младший лейтенант лишь поморщился:
– Если бы она «Боже царя храни» или какую-нибудь белогвардейщину пела, имелись бы основания привлечь. А эта песня – патриотическая. Нам – фронтовикам очень помогала бить врага, пока вы – тыловики в эвакуации от передовой спасались.
– Тебе бы так «спасться»! – проворчала старушка.
Неизвестно как, узнала Матвеевна о жалобе и её судьбе. Совсем сорвалась с тормозов. Пока бодрствовала, разносилось: «Выпьем за Сталина, выпьем за партию, выпьем за знамя побед» или «С нами Сталин родной и железной рукой нас к победе ведёт Ворошилов», или «Гремя бронёй, сверкая блеском стали пойдут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин, а первый маршал в бой нас поведёт». Заодно наставляла на «путь истинный» колину мать:
– Ты, Федоровна, с этой ссыльной швалью не общайся! Сейчас Иосиф Виссарионович оклеветан и оболган. Но настанет и на нашей улице праздник. Вот, тогда напишу, куда следует! Ох, напишу! Снова эта польская шантрапа в Казахстан, а то аж на Крайний Север поедет.
– Вы, Матвеевна, аккуратней, пока Сталин не в чести…
– А, что мне?! Я – участница гражданской войны на Дальнем Востоке, персональный пенсионер местного значения! Могли бы какой-нибудь орден дать. Дали лишь медали. Оттого на республиканскую персональную пенсию не потянула. Живу пока в коммуналке, а могла бы в отдельной квартире жить…
– Сейчас в Москве много строят. С вашим боевым прошлом можно подать на улучшение жилищных условий…
– Дадут в Черёмушках – на окраине. А я к центру привыкла. Пока подожду. Меня в сюда сразу после полячишек вселили. До этого жила в коммуналке на десять комнат. В их второй комнате проживал Никанорович. Говорил, что на Главпочтамте служит. Степенный был. Потом, когда товарища Сталина «развенчали», его на пенсию вышибли. Пребывал как-то в подпитии, проговорился: «Ты, Матвеевна, сигнализировала в органы, а я приговоры в исполнение приводил»… Сильно переживал Никанорович за товарища Сталина. Вогнал себя в рак. Когда умер, приехали из КГБ, вскрыли комнату. Забрали документы, ордена, а их у покойника, как у генерала было. Хотя мундир всего лишь майорский в шкафу висел. Но Никанорович его никогда не надевал.