За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - стр. 34
– Так и есть, – фыркнул Булгаков.
– Ничего не «так и есть»! – возмутилась жена. – Это возмутительное и бездоказательное обвинение. Никакого моста Михаил Афанасьевич не думал перебрасывать, а просто хотел… Просто хотел, как драматург, написать пьесу. Интересную для него по материалу, с сильным героем. И чтобы пьеса эта не лежала в письменном столе, а шла на сцене! А то, знаете ли, недовольны были, что он о побежденных белогвардейцах пишет, а теперь написал о Сталине – опять подозревают!
– Словом, я высказал все, что должен был, – все больше обижаясь, произнес Сахновский и откланялся. Вместо него вскоре явился сотрудник мхатовской дирекции Леонтьев, стали обедать, и Булгаков вдруг предложил:
– А может, мне опять ему лично написать письмо?
– Поздно, – возразил Эрдман. – В городе уже все знают.
Через пару дней пришло сообщение, что Сталин лично звонил Немировичу-Данченко и сказал: «Все дети и юноши одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине».
– Чушь какая! – фыркнул Булгаков. – Не мог умный человек такую глупость ляпнуть.
Когда в гости сразу с поезда из Одессы приехал Ермолинский, Елена Сергеевна пожаловалась ему на то, что Михаил Афанасьевич разочаровался в собственной пьесе.
В Мансуровском переулке стоял весьма провинциальный для Москвы пятиоконный особнячок, снаружи неказистый, но внутри щеголял великолепными изразцовыми печками, а в белокаменном полуподвале создавал неизъяснимый уют огромный камин. Владельцы особняка братья Топлениновы были людьми искусства, старший Владимир – актер разных московских театров, младший Сергей – художник Малого театра и МХАТа. Они сдали полуподвал киносценаристу Сергею Ермолинскому, с которым Булгаков познакомился, приходил к нему в гости, резался в шахматы, а в погожие зимние деньки от особняка они спускались на лыжах до Москвы-реки и по сверкающему заснеженному льду отправлялись в Нескучный сад и на Воробьевы горы. В основном они так и общались – лыжными разговорами. Вскоре белокаменный полуподвал сделался в судьбе Булгакова особенным местом, а потом он поселил в этом полуподвале своего Мастера.
Шкаф из квартиры Булгаковых в Нащокинском переулке
[Музей М. А. Булгакова. Фото автора]
Сейчас Булгаков решил довериться старому другу и согласился прочесть ему вслух нецелесообразную пьесу. Читая, он чувствовал, как улетучивается головная боль, а вместе с ней и жгучее отвращение к написанному.
– Восхитительно! – воскликнул Сергей Александрович, дослушав до конца. Подошел и от души поцеловал автора. – Я представляю все трудности задачи и в восторге от виртуозности исполнения! Образ героя сделан так, что, если он уходит со сцены, ждешь не дождешься, чтобы он скорее появился опять.
– Это правда?
– Правда! Разве я когда-нибудь врал тебе? – И Ермолинский продолжал рассыпаться в восторгах.
Пришла жена Ермолинского, всеобщая любимица армянка Марика, и все вместе сели обедать. Наконец-то злобно-желчное сменилось облегчением, светлой радостью.
– Марика, а точно ли, что Люся вполне сошла бы за армянку? – в неведомо какой уже раз спрашивал Булгаков.
– Чистая армянка! – снова уверяла Чемишкиан, и это почему-то его веселило и радовало.
После обеда с пяти до семи, по своему обыкновению, Булгаков прилег поспать. Потом снова сидели и живительно общались, подключился Эрдман, а поздно вечером Михаил Афанасьевич отправился провожать гостей – от Нащокинского до Мансуровского пятнадцать минут пешочком. Наконец-то он решил вылезти из своей зашторенной норы!