За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - стр. 33
– Какой же?
– Сталину в моей пьесе цыганка за рубль нагадала, что он станет великим человеком. И он стал. Мне тоже в юности цыганка за рубль напророчила великое будущее. И вот мне уже под пятьдесят…
– Дорогуша, Сталин твой только после пятидесяти возвеличился. А вспомни, как все было зыбко, когда мы с тобой познакомились. Только что тогда Троцкого выдворили. Вот когда Сталин встал крепко на ноги.
Часа в три позвонил Виленкин.
– Скажи ему, что я болен, лежу, не встаю, никуда прийти не в состоянии.
– Он спрашивает, не надо ли доктора?
– Напомни ему, что я сам доктор. Ишь ты, доктора… Нет лучше доктора, чем тот, кто навеки освобождает людишек от болезненной жизни.
Потом позвонил Калишьян, чья фамилия уже навеки вписалась черными буквами в скрижаль вчерашней страшной телеграммы.
– Спрашивает: может быть, я приду?
– Хочешь, иди.
Вечером пришел Борис Эрдман, с которым они сто лет дружили, пришлось встать, одеться, сесть за стол ужинать. Но ни есть, ни беседовать не хотелось. И на другой день никуда никто не поехал. Через день явились Сахновский и Виленкин, хотели выглядеть бодрячками, но вести, явившиеся вместе с ними, никакой бодрости не внушали.
– Запрещено и к постановке, и к публикации, – мямлил Сахновский. – Как мы и думали. Короче говоря, решили, что образ Сталина на сцене не… не…
– Нецелесообразен, – хмыкнул Михаил Афанасьевич.
– Ну, что-то типа того. В кино можно переснять, а на театре…
– Нажрется актер, и всем крышка, – злобненько засмеялся Булгаков. – Первым вахтера расстреляют – видел же, что товарищ Шаляйваляев, играющий Сталина, в зюзю, как пропустил, босявка?! Потом меня к стенке поставят: знал же, гнида, что роль Сталина может достаться Шаляйваляеву, зачем писал, вражина?! И полетят головушки…
Сахновский возложил растопыренную ладонь себе на грудь:
– Должен уверить, Михаил Афанасьевич, что коллектив театра не меняет своего доброго отношения ни к вам, ни к вашей замечательной пьесе.
– Замечательной? – вскинул бровь драматург.
– Безусловно, – ответил Виленкин. – Заверяю вас как театровед.
– А я тут перечитал и ужаснулся. Полное дерьмо! – припечатал самого себя Булгаков.
Все переглянулись и ничего не возразили, а Сахновский заговорил про иное:
– Кроме того, коллектив уполномочил меня сообщить, что все деньги, согласно договору, будут уплóчены.
– Выплачены, – поправил театровед.
– Выплаканы, – исказил ехидный драматург.
– Извините, – возразил Сахновский. – Это вам не слезки. Деньги хорошие.
– А что насчет квартиры? – спросил Михаил Афанасьевич.
– И квартира, – замявшись, ответил Сахновский.
Театр обещал не только гонорар, а еще и квартиру новую пробить. Здесь Булгаков уже изнывал – постоянные мелкие и не очень мелкие ремонты, звукопроницаемость такая, что он называл ее жуткопроницаемостью, слышно все, о чем говорят и о чем ссорятся внизу и вверху, слева и справа. Да и личный писательский кабинет не помешает, хоть он, как известно, и не Достоевский.
– Я только одного не понимаю, – усмехнулся Булгаков. – Ставить нельзя, а почему публиковать-то нельзя? В книге-то Сталин не нажрется.
Сахновский на слово «выплаканы» явно обиделся:
– Не хотел вам говорить, Михаил Афанасьевич, но в ЦК почему-то решили, что вы пьесу написали не по воле сердца, а лишь для того, чтобы наладить мостик между вами и руководством страны.