Югана - стр. 39
Песня Марианы, ее голос чудился Иткару голосом матери, которая купала его в плескучей теплой озерной воде и счастливо прижимала к своей загорелой щеке и белоснежной груди. Иткар чувствовал теплоту материнского тела и запах дыма от черных волос, заплетенных в тугую косу.
Одно видение рождало другое. Иткар, как шаман, опьяненный волшебным грибом паргой, видел перед собой мысленно то караваны вьючных оленей, идущих по далекой, заснеженной тропе его детства, то появлялись перед ним женщины югов, сидящие у костров, рядом с берестяными чумами. Все эти видения и воспоминания не мешали Иткару слушать песню Марианы.
…У Катюши сердце падает: ты женись, женись на мне! Не дворянка я, не купчиха я; да норовом не крута. Буду я невеста тихая, работящая жена.
– Уж больно мамуся любит эту песню… Когда ей грустно, то она всегда просит меня спеть, – сказала Мариана задумчиво, положив гитару на колени.
С того самого часа и дня, как Иткар похоронил жену и дочерей под одним могильным холмиком, он потерял ощущение радости; он не знал, ради чего живет, зачем ходит, работает, дышит, чувствовал себя одиноким, старым лосем, который проиграл битву молодым и гордым, и не ему, а им теперь продолжать род сильных. И вот сегодня бесконечное ощущение одиночества вдруг исчезло у него, как первый серебристый иней под лучами солнца в дни бабьего лета.
Постучав в дверь, Агаша прислушалась. Посмотрела в огород и покачала головой: «Не пахано, не сеяно уже много лет». Бурьяном все поросло вокруг приземистого дома. Агаша пошаркала подошвами резиновых сапог о половую тряпку, лежавшую на крыльце у дверей. И снова постучала в дверь, но более настойчиво.
– Это я, Федюша, открывай, моя засонечка…
Последние пять лет живет парусный цыган один. Дети и внуки поразлетелись из родимого дома. Кто к цыганской сухопутной родове прилип, кто, обрусев, живет в Томске, работает на заводе.
В летней цыганской «прихожанке» Агаша села на скамейку у столика с ножками из крестовин, сколоченного когда-то на скорую руку. Она принюхалась: от лежащей у порога сбруи, от седла пахло застарелым дегтем, а от протопленной плиты тянуло кисловатым запахом щей, чеснока.
– Где моя ласточка Агаша летала поутру, с кем и о чем ворковала? – спросил Федор Романович.
– Чирикала и ворковала я нынче с раннего утра. Слетала к Иткару в гостиницу. Говорю это я, толкую ему: Мариана, краса девушка, всю ночь глазоньки не сомкнула опосля того, как ты, Иткар, ушел от нее. Вздыхала, крутилась с боку на бок всю ночь напролет. А под утро с заплаканными глазами поднялась.
– Набуробила Иткару про это аль в самом деле у Марианы душа вещует, ласку и любовь зовет? – расспрашивал старик.
– Кого ж тут, Федюша, буробить-то… В огненном соку девушка кипит. Хоть и слепая, а душа-то зрячая, ночами ласка от мужика нужна. Кровь женская всегда свое затребует…
– Ну-ну, так оно… Что ответил тебе Иткар?
– А он что?.. Лицо раскраснелось, хоть оладьи на щеках пеки, рад-радешенек. По всему видно, жениться хоть сейчас готов. Глаза у него зыркают с блеском, а вот на слова скупой он. Помалкивает про свою любовь к Мариане.
– Ох, душа ты моя Агаша, ласково и красиво про все сказываешь, да только говори про главное: навестит ли Иткар мой цыганский чум?
– Вот-вот подойдет, с минуты на минуту появится…