Янки при дворе короля Артура - стр. 34
Так вот такие-то свободные люди собрались здесь рано утром, чтобы чинить дорогу их господина епископа, конечно, даром. Глава каждой семьи, и сын каждой семьи обязаны три дня даром работать, на господ и один день на их слуг. То же самое читал я когда-то о Франции и французах, так было и у них до вечно памятной революции.
Я хотел бы что-нибудь сделать для этой несчастной страны. Но, чтобы произвести перемену в системе управления, нужно начать с «лояльнейших граждан». Я, видите ли, считаю более важной лояльность по отношению к стране, чем по отношению к ее учреждениям и представителям власти в ней. Страна это нечто реальное, это сущность и сущность вечная, ее нужно беречь и по отношению к ней нужно быть лояльным. Учреждения же э то внешность, это только одежда, и как одежда, они могут изнашиваться, рваться, они перестают быть удобными, перестают защищать от холода, болезни, смерти. Быть лояльным по отношению к обветшалым тряпкам, восхищаться ими, благоговеть перед ними, умирать за них, это неправильно понятая лояльность, лояльность животного.
Коннектикутская конституция провозглашает, «что политическое могущество и власть присущи народу, что свободное управление держится на его авторитете и существует для его благосостояния, и что он имеет во все времена неоспоримое и непререкаемое право изменять формы правления, так как он считает себе более подходящим».
Согласно таким заветам гражданин, видящий, что политическая одежда общественного благосостояния обветшала и не требующий новой, не лоялен, он изменник.
И то, что он, может быть, один видит этот упадок, не может служить ему извинением. Его обязанность открывать глаза другим, а обязанность других не голосовать за него, если не видят пользы от него.
А здесь я был в стране, где право говорить о том, как страна должна управляться, принадлежало шести лицам на каждую тысячу населения. Но мысль-выразить от лица девятисот девяносто четырех человек недовольство существующей системой правления и желание изменить ее, привела бы в содрогание всех шестерых, как одного человека. Они сочли бы это не лояльностью, бесчестием и черной изменой.
Все равно, как если бы я сделался акционером какого-нибудь предприятия, где девятьсот девяносто четыре члена доставляют все деньги и делают все дела, а шестеро избрали себя на вечное управление и захватили все дивиденды. Мне казалось бы, что девятьсот девяносто четыре болвана нуждаются в другом распределении. Если бы на мой характер, так я поднял бы возмущение и старался бы устроить революцию. Но с другой стороны, я знаю историю Джека Кэда или Ват-Тайлора, которые попробовали такую штуку, не подготовив материал до настоящего вида, и должны были отступить. Что касается меня, то я не привык отступать. Образ действия, который я наметил себе в голове, очень отличался от образца Кэд-Тайлора.
Я не говорил о кровавых возмущениях и революции с этим обманутым и униженным человеческим стадом. Я отвел одного старика, показавшегося мне умнее других, в сторону и говорил с ним о делах совсем иного рода. Кончив, я попросил его одолжить мне немного чернил из его жил и, с помощью их и сучка, нацарапал па куске коры следующее:
«Поместите его е мужскую колонию».
– Снесите это, – сказал я, давая ему записку, во дворец в Камелоте и отдайте лично Амиасу ле-Пуле, которого я называю Кларенсом. Он поймет, в чем дело.