Я была хорошей женой, но после развода буду плохой бывшей - стр. 26

Обещала. Да, черт возьми, обещала. Сказала ему в лицо в ее проклятой квартире. Сквозь боль. Сквозь унижение. Чтобы не дать ему последнее удовольствие – видеть меня сломленной.

Взгляд мой падает на коробку. Розовая лента. Предвкушение ее сладкой победы. Запах сахара и крема доносится сквозь картон, смешиваясь с ее духами и моим потом. Тошнотворно.

– О, тортик, – произношу я без тени эмоций. Беру коробку. Она тяжелая, липкая от влаги в моих потных ладонях. – Мило.

Божена сияет. Она ждет благодарностей. Слез? Срывов?

– Вы сдержите обещание? — берет на слабо. — Паша будет так рад!

Я смотрю ей прямо в глаза. В эти бесстыжие, самодовольные глаза. Она быстро хлопает ресничками. Представляю его руки на ее теле. Вспоминаю слова о моей коже и о том, что я мумия. Его отвращение.

— Буду, Божена. Я привыкла сдерживать свои обещания.

Иду мимо. На чай не приглашаю. Не доходя двух шагов до калитки, я резко разворачиваюсь. Подхожу к большому зеленому мусорному баку у забора. Крышка скрипит, когда я ее открываю. Запах гнили и старой пищи бьет в нос. Я поднимаю коробку. Розовая лента трепещет на ветру.

– Я на диете, – говорю громко, четко, глядя прямо на Божену. — На белковой диете, крошка. Наращиваю формы.

— Пока незаметно, — очаровательно улыбается и торопливо добавляет, — но верю, что на нашей свадьбы вы будет красоткой.

— Буду, — захлопываю бак и тоже мило улыбаюсь, — не боишься?

19. 19

— Ты, правда, пойдешь на свадьбу Павла? — мама недоверчиво щурится.

Я устала. Каждая мышца ноет, пот холодной пленкой склеил спину к спортивному топу. Я не хочу с ней говорить. Не сейчас. Я на нее сорвусь.

Взбалтываю шейкер с протеиновым коктейлем и смотрю в окно, где солнце слишком яркое, слишком жизнерадостное.

Открываю шейкер и делаю глоток. Приторно сладко, но под сладостью все равно что-то горчит.

— Это будет… жалко, Мира.

— Это будет… жалко, Мира, — ее голос звучит фальшиво-сочувственно, как всегда, когда она пытается манипулировать.

— Ты бы лучше сказала, кто моя родная мать, — бросаю я через плечо, все еще глядя на ослепительную улицу.

Оглядываюсь и прищуриваюсь:

— Знаешь, это даже достойно восхищения, как ты отстаиваешь свое якобы материнство.

— Знаешь, это даже достойно восхищения, — шиплю я, чувствуя, как скулы напрягаются, — как ты отстаиваешь свое якобы материнство. С таким упорством. Оскар бы дали.

Мама невозмутимо откладывает в сторону вскрытую пачку печенья. Запах ванили и масла внезапно кажется тошнотворным. Она медленно поднимает на меня взгляд. В ее глазах – холодная отрешенность. Сухие губы растягиваются в тонкую усмешку.

— Да если предположить, что твои бредни правда, то…

— То что? — я разворачиваюсь к ней всем телом.

— То странно, что якобы твоя реальная мать за все эти годы так и не объявилась, Мира, — мама мило улыбается. — Она либо равнодушная дрянь, либо…

— Вы с отцом ее запугали.

— Настоящую мать не запугаешь, Мира, — она отчеканивает каждое слово, опираясь о стол сухими, жилистыми руками. Кожа на костяшках натянута, как пергамент. Она тоже прищуривается. — И просто так ребенка не отберешь. Только если она сама… — она делает многозначительную паузу.

— Кто она?! — мое требование – рык.

Воздух сгущается, наполняясь запахом протеина, пота и цветочных духов мамы.

— Я — твоя мать, — звучит как мантра. Твердо. Непреклонно.