XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим - стр. 46
Знал ли Кеннан настолько хорошо рижскую ситуацию? Он жил в Риге с 1931 по 1933 год, – до 1933 года у Америки не было дипломатических отношений с Советской Россией, и Рига была его, так сказать, наблюдательным пунктом.
В первое время после государственного переворота, совершенного Улманисом, в университете еще разрешалось читать лекции на русском и немецком языках, но затем разрешен был только латышский, и европейский дух начал понемногу выветриваться из университетских стен. В этом можно убедиться, хотя бы сравнив издания научных трудов Латвийского университета 1920-х и первой половины 1930-х годов с соответствующими изданиями улманисовского времени. Все сузилось многократно. Конечно, пришло и новое поколение блестяще образованных людей. С некоторыми его представителями, такими, как Айна Нагобад-Абола или Улдис Германис, я встречался в эмиграции.
Из постоянных клиентов «Универсала» память сохранила еще одну группу: это были японцы, от шести до восьми человек, которых нам было довольно трудно отличить друг от друга; все они состояли при посольстве Японии в качестве секретарей. Объявившись в Риге, они поселились в Московском форштадте в русских квартирах с православными иконами в красном углу, со всем прочим, что принадлежит к русскому укладу и обычаям. С этими молодыми людьми занимались учителя русского языка и литературы, а также преподаватель географии и истории России, бывший белогвардейский офицер, живший в Риге. Через полгода все эти секретари уже объяснялись по-русски, правда, понять их было нелегко, поскольку вместо «н» у них получалось «б», а «л» превращалось в «р».
Японцы регулярно приходили и скупали все, что относилось к российской территории вплоть до Байкала. У нас нашлись книжки и брошюры, прежде не интересовавшие никого и пылившиеся в углу, и теперь японцы все это скупили. Относительно общих вопросов, касающихся России, они звонили и спрашивали совета у своих преподавателей.
Прошли годы, и в Юрмале я познакомился с одним японистом из Москвы. Поделился с ним этими воспоминаниями, и тот спросил: «А вы случайно не помните каких-нибудь имен?» – «Припоминаю только двоих – некоего Хатаяму и Мейдзеки». – «Ха! – отозвался собеседник, – теперь все понятно. Мейдзеки – посол Японии в Москве, и я никак не мог понять, откуда у него все эти познания. Он может рассказать, что означают, скажем, икона и ее сюжет, он прекрасно ориентируется в российских делах, вплоть до семейных и бытовых».
Прошли еще годы, и меня познакомили с японкой Сонокашимой, она работала над диссертацией, темой которой была Латвия. Я рассказал и ей о своих довоенных впечатлениях и услышал от нее, что Мейдзеки – директор Научно-исследовательского института международных отношений и ее непосредственный начальник. Когда мой рассказ дошел до ушей самого Мейдзеки, он прислал мне свою книгу на японском, которую я передарил в свою очередь Елене Стабуровой.
Работать в «Универсале» было крайне интересно. Каждое воскресенье я брал домой книгу на прочтение. Главное же – был обретен опыт в обращении с книгой; теперь я знал, где и как искать необходимую мне литературу. Вот пример: я не успел тогда изучить четыре внушительных тома издания «Эпоха великих реформ»[64] о 1860-70 годах, но я видел их, держал в руках, знал, что в них можно найти. Подобных интересных книг было много, без счета.