XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим - стр. 24
Господин Конради преподавал пение и совершенно не умел держать нас в руках. Как-то он выбежал из класса, почти рыдая, – тут же в дверь ворвался Брусдейлинс, красный, как рак, и потребовал обещания, что впредь мы не будем безобразничать на уроках Конради. После чего крупными буквами написал: Ein Mann, ein Wort (примерно соответствует русскому: «Дал слово – держись…») и вывесил на стену, как плакат. Но прошло две или три недели, и все повторилось. Конради выбежал, Брусдейлинс вбежал. Он стоял и ругался – те, кто что-либо разобрал, говорили, что ругался последними словами. Для нас это было унизительно, и больше мы на уроках пения так не шумели.
С господином Конради связан еще один момент. Как-то мы поинтересовались его биографией. Учитель рассказал: «В Риге тогда еще не было консерватории, и я уехал учиться в Москву. Потом началась война, многих мобилизовали, другие вызвались воевать волонтерами. Мне не нравилось слушать, что, мол, вот я тут распеваю, а другие воюют, и я добровольно вступил в русскую армию». В классе этого не могли понять. Как? Добровольно? В армию врага? Нужно учесть, что дело происходило в 1932 или 1933 году, и парни в немецкой школе были очень национально настроены. «Какого врага? – возражал господин Конради. – Мы были подданными Российского государства, защищали свою страну! Россия была наша родина, а Германия – отечество». Да. Heimat, родина, место рождения, и Vaterland, страна праотцев, отчизна. Для балтийских немцев это было очень естественно – многие верой и правдой служили России, дослуживались в русской армии до высоких чинов.
С этим противоречием я не раз сталкивался и в исторической литературе, и в жизни. Например, когда я читал лекции в Салониках, мне греки, происходившие из Турции, тоже говорили, что Турция – их родина, а Греция – отчизна.
Суровой учительницей была госпожа Йохансон, крупная, пышнотелая вдова, жившая во дворе Конвента Святого Духа[39]. Она преподавала географию и заставляла выполнять практические задания, требовавшие терпения и ловкости рук. Раз в год каждому выдавался большой лист фанеры; следовало выкрасить его в синий цвет и из цветного пластилина выстроить на нем горы, причем для вершин использовать пластилин самой темной окраски, а чем ниже, тем светлее. Или из мокрого песка в ящике соорудить остров, по форме – Суматру или, скажем, Борнео. И сегодня помню, что самым сложным оказался остров Целебес – у него была совсем необычная, «танцующая» форма. Пришлось изрядно попотеть, песок не хотел держаться, незаконченный «остров» то и дело рушился. С пластилином справляться было тоже нелегко. Кажется, в 1933 году госпожа Йохансон назначила объектом моих усилий Испанию. Я работал с атласом Андре (Andrees Allgemeiner Handatlas[40]) и лупой, перенося сантиметр за сантиметром на синий фанерный лист все горные гряды, все сьерры. Сдав плоды своих усилий, я получил четверку с плюсом – к какой-то там мелочи учительница все-таки придралась. Когда через два года в Испании началась гражданская война и мы узнавали последние известия с фронта, я мог, не глядя на карту, сказать: «Ага, теперь им нужно преодолеть сьерру». – «Откуда ты знаешь?» – «Всему виной госпожа Йохансон и ее задания!»
Каждый в классе знал и выполнял свою задачу. Если ты один раз не справлялся с заданием, это прощалось, но на второй раз тебя в субботу оставляли в классе после уроков, и школьный служитель господин Полис показывал, какую часть пола ты должен, согласно указанию госпожи Йохансон, вымыть до блеска. Уже вечером, часов в семь она приезжала и белым батистовым платочком проводила по полу – если на батисте оставался хоть малейший след, надо было вымыть пол еще раз. На уроках нам нужно было также по карте назвать все порты восточного побережья Америки с Севера до Юга. А потом западного побережья – с Юга наверх. Я до сих пор знаю названия всех латиноамериканских столиц и тысячи тому подобных вещей. В результате мы освоили географию действительно хорошо.